Шрифт:
В обмен на эти небольшие поблажки древним религиям она навязала людям радикально новое мировоззрение. Такова была ее цель, и последствия этого мы ощущаем по сей день.
Христианские истоки патриархата и нетерпимости
Во-первых, жизнь была разделена на два этапа: по окончании земного пути человек продолжал существовать в загробном мире.
Концепция загробного мира присуща большинству культур. Греко-римское общество Римской империи не было исключением. Но, как правило, в самостоятельное существование души после смерти ее жители не верили. Истории о царстве мертвых считались детскими сказками {26} . То есть церковь постепенно продвигала идею, не имевшую аналогов в других культурах, утверждая, что каждый человек будет жить и после смерти, причем эта загробная жизнь, которая будет длиться вечно, имеет большее значение, чем жизнь земная. Именно эта логика лежит в основе знаменитого приказа «Убивайте всех, Господь узнает своих», отданного папским легатом Арно Амори во время взятия Безье (1209) в ходе Альбигойского крестового похода. Фраза легата вовсе не придумана, как может показаться, в эпоху Просвещения для демонизации церкви. Она была вдохновлена словами святого Павла {27} , благоговейно записана современником тех событий, цистерцианцем Цезарием Гейстербахским, и подтверждена немного позже Гервасием Тильбюрийским {28} .
26
См., напр., Cumont 2009 [1949], 164–168 (но эти свидетельства не следствие распространения эпикурейства, они сосуществовали с ним).
27
См. Berlioz 1994, 76–83. Ср. Второе послание к Тимофею, II, 19.
28
См. Berlioz 1994. Речь также шла о том, чтобы убийством католиков наказать город, показавший себя слишком терпимым к «еретикам» (там же, 65). В «Императорских досугах» (Otia imperialia) Гервазия Тильберийского призрак, отвечая на вопрос епископа Гийома Эли, также цистерцианца, подтверждает, что резня в Безье была угодна Богу: «Никакое праведное дело до сих пор не было так угодно Господу ‹…›, и ‹…› Господь Судом своим пожелал отделить добрых от дурных». См. Berlioz 1994, 85–98, а также страницы об этом тексте у Жана-Клода Шмитта (Schmitt 1994, 107–113).
Кто окажется в числе избранных, а кто будет проклят? Этот вопрос для каждого решался здесь и сейчас, в его земной жизни. Легко представить, сколько терзаний и беспокойства вызывал новый ужас перед посмертием – а стало быть, гарантировал покорность и управляемость. Отцы Церкви уже знали, какую власть над душами дает страх. «Многих удерживает в Церкви страх Божий», – отмечал Зенон Веронский {29} . Так что торжество церкви имело горький привкус. Святой Августин писал: «Очень редко, да нет, никогда не бывает так, чтобы человека, по доброй воле ставшего христианином, хоть как-то не пронзило страхом Божиим» [2] {30} .
29
Зенон Веронский (цит. в MacMullen 2011, п. 31, с. 257).
2
Блаженный Августин. – М.: Издательский Дом Шалвы Амонашвили, 2002. (Антология гуманной педагогики.) С. 159.
30
Блаженный Августин, De catechizandis rudibus, V. 9.
Церковь и дальше продолжала держать паству в страхе. Порой инквизиторы рекомендовали не откладывать казнь осужденного, что могло бы дать ему время раскаяться и тем самым спасти свою душу, поскольку казнь имела целью «не спасти душу обвиняемого, но способствовать общественному благу и устрашению прочих» {31} . Позднее эту мысль можно было встретить даже у самых, на первый взгляд, благодушных религиозных деятелей, от святого Викентия де Поля {32} до кюре из Арса {33} .
31
См. предисловие теолога Франсиско Пенья (1578) к «Руководству инквизитора» (Directorium Inquisitorum) Николаса Эймерика // Sala-Molins 1973, 130.
32
См. Coste 1932, I, 178: «У меня везде было лишь одно наставление, которое я оборачивал на тысячу ладов, – это был страх Божий».
33
См., напр., то, что пишет Жерар Шольви (Cholvy 1984, 142) о религиозных миссиях во Франции при Реставрации: «Миссия обращается ко всем. Она хочет привлечь толпу в церковь ‹…› и использует для этого средства, близкие к провокации. Нужно начать с мощного удара, объявляя “ужасные истины”. На 25–30 проповедей одной миссии за три недели им посвящена половина. Далее следуют “утешительные истины” и “обязанности христианина”. Спасение, грех, смерть, существование ада, малое число избранных, Страшный Суд – проповедники, такие как Жан-Мари Вианней в случае ада, делают их излюбленным оружием». «Арсский пастырь» сам был одержим страхом, что он проклят за то, что своим невежеством обрек на проклятие некоторых прихожан.
Конечно, это был не первый случай, когда власть управляла людьми, опираясь на страх. Но прежде страх был связан с вполне конкретными угрозами. Боялись нищеты, тюрьмы, пыток, смерти. Теперь появился страх перед неосязаемым – угроза вечного проклятия, которая оказалась еще более действенной, подчинив себе как властителей, так и бедняков.
Во-вторых, оказался расколот надвое и сам человек. Если в древности тело и душа были неразделимы, то теперь церковь учила, что плоть угрожает спасению души. Именно плоть виновата в грехопадении, именно она соблазняет душу тысячью дурных страстей и гибельных мыслей. Противопоставление телесного и духовного легло в основу всей системы средневековых воззрений {34} .
34
На это очень хорошо указала Анита Герро-Жалабер (2015). Кроме того, она показывает, как это противопоставление не смешивается со знакомым нам противопоставлением «духовного» и «материального»: «Реликвии – это духовные объекты, тогда как самые тяжелые грехи, свидетельствующие, что плоть взяла верх над душой (и потому порождающие плотские души), не имеют прямой связи с телом или материальным миром». То, что в Средневековье называют «духовным», зачастую очень материально и конкретно: души в Чистилище горят в «телесном огне» (см. «Диалоги» Григория Великого, цит. в J.-C. Schmitt [1994, 111]), и Папа Римский Бонифаций VIII определяет себя как homo spiritualis (цит. в E. Kantorowicz [2004 [1955], 109]).
На мой взгляд, эта онтологическая диссоциация личности, последствия которой до сих пор ощущаются в западных обществах, независимо от степени их дехристианизации, также представляет собой исключительное явление. Нигде за пределами Европы человеческое тело не знало такого уровня надзора, контроля, презрения, ненависти, принижения и издевательств ради спасения души в другой жизни {35} .
Именно на этой почве возникло угнетение, не имеющее аналогов в мировой истории: угнетение женщин. Патриархат в его сегодняшнем понимании, то есть женоненавистнический патриархат, начинается с христианизации. Ведь хотя все известные нам общества патриархальны, поскольку основаны на том, что Франсуаза Эритье называет дифференциальной валентностью полов {36} , только европейская культура дополнила эту иерархию уникальной системой принижения женщин и ненависти к ним.
35
Тот факт, что, к большому счастью, существовали места и пространства терпимости (например, в медицинской традиции), а то и сопротивления, будь то в социальной (карнавалы) или вымышленной (куртуазная любовь) реальности, не умаляет общей истинности этого явления. Я лично полемизировал с тенденцией воспринимать Средневековье просто как эпоху умерщвления плоти (2017, 218–219). И все же в этот период действительно царило негативное восприятие тела.
36
Heritier 1996.
Считалось, что женщина неразрывно связана с плотью, а значит, и с грехопадением:
«Представительница этого пола соблазнила нашего праотца [Адама], который был ее мужем и отцом, погубила Иоанна Крестителя, обрекла на смерть доблестного Самсона. В каком-то смысле она же убила Спасителя, потому что нашему Спасителю не нужно было бы умирать, если бы этого не требовали ее грехи. Горе этому полу, который не знает ни страха, ни доброты, ни дружбы и который опаснее, когда его любят, чем когда его ненавидят» {37} .
37
Manselli 1980, 242 (перефразируя церковную литературу, вдохновленную Отцами Церкви). Цит. в Dalarun 2002 [1990], 37, с добавлением следующего: «Рассказ о сотворении мира и грехопадении в книге Бытия лежит постоянным грузом на средневековом восприятии женщины».
Яснее всего – особенно на контрасте с античной культурой – это принижение женщин проявилось в остервенелых нападках церковников на женскую красоту.
То, чему Античность буквально поклонялась – богини были прекрасны, и красивая девушка сразу же вызывала мысль о божестве, решившем провести некоторое время среди смертных {38} , – христианская церковь преследовала с непримиримой ненавистью, похожей на одержимость бредовой идеей. Вот, например, как в одной проповеди описывается молодая девушка, которая прихорашивается перед зеркалом:
38
Античный мир – это мир, где человеческая красота образует то, что Винсиан Пиренн-Дельфорж (Pirenne-Delforge 2020, 88) называет «эффективным интерфейсом» между миром богов и миром людей. Цитируемые ею тексты Гомера (о Навсикае) или Гесиода (о Пандоре) характеризуются «впечатляющим зеркальным описанием женщин и богинь»: «Когда речь идет о красоте, антропоморфности богов соответствует своего рода “теоморфность” людей». См., напр., Харитона Афродисийского, «Повесть о любви Херея и Каллирои», 1, 1: «Когда же вышла она [Каллироя] к народу, охватило всю толпу изумление, такое же, в какое ввергнуты были бы те охотники, которым в пустынной местности предстала бы Артемида» (пер. И. Толстого).
«Она смеется, чтобы проверить, красит ли ее смех ‹…›, прикрывает глаза, чтобы посмотреть, будет она выглядеть привлекательней так или с широко распахнутыми глазами, приподнимает подол платья, показывая свою плоть, расстегивает ворот, обнажая грудь. Хотя ее тело еще дома, ее душа, в то время как она украшает себя и готовится с помощью ухищрений, какие употребляют проститутки, растлевать другие души, в глазах Бога уже оказывается в борделе» {39} .
39
Этот отрывок из проповеди Жака де Витри (цит. в Casagrande 2002 [1990], 128) повторится в проповеди Жильбера де Турне.