Милли таращится на него, начиная понимать, что же в действительности произошло.

— Полагаю, это ваш сын вам так объяснил?

Под моросящим дождем Милли катит обратно в свой разграбленный дом. Беспокойно, неутомимо бродит по своим обшарпанным комнатам. Снова ее обманули, и кто — родной сын, черт возьми! Это он во всем виноват. Это он, пусть и невольно, привел преступницу в Маргит. А теперь она не может даже отыскать следы этой женщины, потому что весь этот план был враньем с самого начала. Она, Милли, останется нищей. Ей придется воровать в магазинах, чтобы выжить, таскать бутылки с молоком с соседского крыльца (образно выражаясь, хотя она до сих пор тоскует по тем дням, когда молоко приносили прямо к двери), запихивать в рукав банки с джемом. Если подумать, ничем не хуже было бы сейчас выйти на улицу, проголосовать водителю, вернуться в «Россдейл» и сдаться.

Милли наливает виски — любимое средство Питера для снятия стресса — и выпивает одним глотком, но это ее не успокаивает. Может, ванну? А потом еще глоточек. Милли раздевается и с декадентским шиком берет стакан с собой. Через несколько минут она уже лежит в теплой воде и, немного успокоенная, размышляет об Америке. Сильвия наверняка в Америке.

Когда ванна наполняется почти до краев, Милли выключает воду и вдруг слышит скрип — отдаленный, но явственный. Она садится и хватается за края ванны: из задней части дома доносятся шаги, и они приближаются к ней. Кто-то проник в Маргит. Какая-нибудь цыганка или наркоман, а может быть, Сильвия вернулась, чтобы вынести оставшееся добро. Шаги останавливаются, кажется, у самой двери. Милли осторожно вылезает из ванны: упасть сейчас было бы совершенно некстати. Она снимает с вешалки жесткое полотенце и заматывается в него. Выхода, кроме двери, нет: в единственное окошечко даже кошка с трудом пролезет, да и вообще — для пожилой женщины она сегодня уже достаточно налазилась по окнам. В одной руке она сжимает древний ершик для унитаза, в другой — баллончик с лаком для волос. Вид у нее, должно быть, жутковатый — на голове розовая шапочка для душа, узкое зеленое полотенце едва прикрывает интимные места.

Милли на цыпочках крадется к двери. Она представляет себе массивного, дородного мужчину в черной балаклаве или тощего прыщавого наркомана. Ручка двери медленно поворачивается, и Милли вскрикивает.

— Бабушка?..

— Эйдин?

— Это я.

Милли роняет свое оружие, дверь распахивается, и перед ней предстает ее внучка — почему-то с чемоданом.

— Что ты здесь делаешь? Почему ты не в Миллбер-не?

— А ты почему не в «Россдейле»?

Милли, прищурившись, смотрит на девушку, затем, в полнейшем недоумении, на чемодан, и тут… В памяти у нее всплывает картина — восхитительно яркая картина!

Эйдин говорит:

— Случилось кое-что ужасное.

— Багажная бирка! — кричит Милли, выскакивая мимо внучки в коридор:

В детстве Кевину и самому пару раз случалось убегать из дому — недалеко и ненадолго, так что поначалу исчезновение Эйдин его не особенно тревожит. Из кладовки она могла пройти либо мимо него (а он ее не видел), либо прямо к выходу. Поэтому он довольно спокойным шагом обходит «Фэйр» по периметру под грозовым небом, зовет дочь и обшаривает взглядом огромную лужайку, столы для пикника, двор и хоккейную площадку, где стоят две девушки и явно курят. Хотя бы к этому Эйдин не тянет, думает он.

Он трижды безрезультатно звонит ей. Заглядывает в ее спальню, в этот час совершенно пустую, а потом и во все остальные, с первого по шестой класс… Потом в столовую. В фойе школы. В спортивный зал. В закуток у шкафчиков. В туалет, где какая-то малышка с аккуратными, по-армейски тугими косичками вскидывает на него возмущенный взгляд.

— Только для девочек! — буркает она.

«И всю жизнь так», — думает Кевин.

Его беспокойство начинает нарастать. Не то чтобы он боялся, что не найдет ее — найдет, конечно, но хорошо бы поскорее. Меньше всего им обоим нужно, чтобы в школе узнали об этом фокусе с исчезновением. Эйдин и так по уши в проблемах, и на этот раз ему вряд ли удастся умаслить школьное начальство.

Кевин уже заканчивает обход коридоров Миллберна, когда на экране телефона вспыхивает надпись: «Россдейл». Что там опять? Мама сделала непристойное предложение какому-нибудь пожилому джентльмену в темном углу? Или приперла к стенке старушку в инвалидной коляске и замучила бесконечным монологом о том, как несправедливо и неправильно брать плату за парковку в деревне? Кевин привычно и торопливо переадресует звонок на голосовую почту.

Откуда ни возьмись навстречу ему выскакивает мисс Мерфи, но он не пугается: в своих бифокальных очках, похожих на два куска пуленепробиваемого стекла, она наверняка ничего не видит дальше своего носа. Кевин без труда выскальзывает за школьную дверь. Эта игра в прятки, которую затеяла Эйдин, ему определенно не по душе, и она становится все менее увлекательной с каждым новым участком, который он прочесывает. Кевин останавливается, стараясь отключиться от шума и других отвлекающих факторов, но в голову не приходит ни одной идеи, куда могла подеваться его дочь. С нарастающим беспокойством он отправляется на поиски по второму кругу, начиная со спальни.

Дочкина кровать предсказуемо оказывается неубранной — на ней, единственной из восьми, пуховое одеяло скомкано и сползает со стандартного школьного матраса почти до пола. Простыня, сбившаяся со всех углов, выглядит так, будто Эйдин тут не спит, а занимается вольной борьбой. Кевин открывает ее тумбочку: дезодорант, большущая палетка теней с оттенками «металлик», пробник туалетной воды. Неожиданно стереотипный девчоночий набор для такой девушки, как Эйдин. Кевин натягивает простыню на кровать, а затем в отчаянии бьет кулаком по плоской подушке, но кулак натыкается на что-то твердое, на какой-то прямоугольный предмет под наволочкой.

Это оказывается спиральный блокнот, весь испещренный пометками «ЛИЧНО» и «СЕКРЕТНО». Кевина слегка утешает то, что дочери, по крайней мере, есть куда слить все, что творится у нее в голове. Он сует блокнот обратно в наволочку, но несколько выдранных страниц падают на кровать. Кевин решает, что это знак.