Но никогда еще, вплоть до этого момента, до их двадцатилетней годовщины, сказанные ими друг другу слова не казались такими опасными или бесповоротными.

Она выходит из ресторана.

Даже благопристойное клетчатое платьице Дороти, одной из образцовых положительных героинь во всей литературе, на Нуале каким-то непостижимым образом выглядит сексуально. Час назад дома произошел скандал из-за рубиновых туфелек, которые Нуала намеревалась надеть для своего сценического дебюта зет двухдюймовых шпилек на платформе, совершенно развратного вида, которые папа категорически запретил.

— Решительное и твердое «нет», — заявил он с глуповатым смешком. Все поглядели на него с невыразимым презрением.

Когда Гогарти в пятницу вечером входят в школьный актовый зал, где вот-вот начнется «Волшебник страны Оз», мама садится по одну сторону, папа — по другую, а Эйдин, таким образом, оказывается в центре рядом с бабушкой, которую на этот вечер забрали из «Россдейла». Эйдин это, если честно, немного тяготит. В более приватной обстановке мириться с бабушкиными странностями было бы легче. Все-таки старушка уже явно не в себе. Но сейчас Эйдин, во-первых, и без того убита горем, а во-вторых, сидит в актовом зале своей бывшей школы, и эти мерзкие девицы не обращают на нее никакого внимания — правду сказать, и раньше не обращали. Ей бы очень хотелось плевать на их мнение с высокого дерева, но от правды никуда не деться: быть прикованной к восьмидесятилетней бабушке — не очень-то круто.

Но вот привычную жизнь Дороти уже опрокидывает вверх дном канзасский ураган, правда, изображенный довольно топорно: даже самый недалекий зритель заметил бы за кулисами длинные костлявые руки, которые изо всех сил трясут лачугу дядюшки Генри и тетушки Эм. Умора! Эйдин со смехом показывает на эти руки бабушке.

Бабушка тоже смеется и шепчет:

— Я тебя обожаю.

Эйдин обнимает ее. Какие же хрупкие у бабушки плечи — одни косточки.

Когда они выходили из дома под обычное нытье и жалобы братьев и сестер (никто, кроме Нуалы, не жаждал приобщаться к культуре), папа взял Эйдин под руку.

— Можно тебя на секунду?.. Послушай, твоей бабушке сейчас приходится нелегко. Насколько я могу судить, она чувствует себя одинокой, брошенной, и у нее болит обожженная рука — веселого мало, сама понимаешь.

Пока он нес весь этот бред, Эйдин смотрела в окно на бабушку, а та, склонившись над усыпанной гравием дорожкой, тыкала во что-то острым концом зонтика-трости. Наконец отошла с удовлетворенным видом и встала чуть поодаль, лучезарно улыбаясь какому-то кусту или вообще непонятно чему. А может, всему вокруг? Может, они все просто не видят того, что видит бабушка?

— Я хочу быть уверен, что она не останется без внимания и заботы, — сказал папа. — Давай-ка будем к ней подобрее.

— Это что, шутка? Я и без тебя все это знаю, папа. Да я одна только к ней и добра, от вас-то хрен дождешься.

— Выражайся прилично.

— Хрена с два.

На всех публичных мероприятиях Гогарти обычно занимают целый ряд, скамейку или лифт. Унизительно! Ну у кого еще родители так безудержно плодятся? Нет, конечно, такие семьи в Долки встречаются — вот, например, на их улице Броулины настрогали семерых, включая две пары близнецов, самому старшему не больше двенадцати — и все они вечно ходят грязными, в легких куртках в зимнюю погоду. Но все же размер ее семьи раздражает Эйдин: она знает, как папа гордится своим кланом, гордится, что у него есть столько людей, которых он любит и которые любят его. Эйдин задумывается: может, для того люди и заводят детей — чтобы с гарантией набрать критическую массу любви? Она замечает, с какой неприкрытой гордостью мама, сегодня необычно молчаливая, смотрит на Нуалу, как жадно ловит каждую ноту ее голоса, как со слезами на глазах комкает в руке платок. К тому времени, как начинают петь «Где-то над радугой», мама уже чуть ли не рыдает.

Сестра, надо признать, играет лучше, чем Эйдин ожидала. Даже очень неплохо, она определенно самая талантливая актриса на этой сцене и одна из немногих, кто поет в тон. Но сам спектакль — скучища смертная, к тому же американская сказка напоминает Эйдин о Шоне, и она вновь и вновь гадает — что же она сделала не так, почему он пропал без всяких объяснений?

Вначале Эйдин просто недоумевала. Может, он потерял телефон? Заблудился? Заболел? Раз за разом она отправляла ему сообщения: «Шон, ты где? Что-нибудь случилось?» Но все напрасно. Все выходные она провела в ожидании — и опять ничего. Необъяснимая, мертвая тишина. Спустя неделю после их несостоявшейся встречи Эйдин пришла к выводу: Шон решил с ней порвать. Просто после первоначального ослепления наконец разглядел, что она некрасивая, тупая, скучная и вообще недостойна внимания: грудь плоская, ножищи огромные, колени торчат — словом, отстой. Парадоксально, но единственным источником утешения для нее стала музыка, которую он ей записал. Оказывается, Nirvana хорошо заходит под разбитое сердце.

После спектакля в школьный вестибюль гурьбой высыпают жевуны. Этюд в голубых тонах: голубые колготки, голубые тени для глаз, голубые шапочки, брюки, сарафаны, комбинезоны… После спектакля царит атмосфера оживления, и Эйдин чувствует себя еще более потерянной в толпе радостных или притворно радостных людей. Каждую минуту-две дверь служебного входа распахивается, очередной артист, смущенно моргая, выходит к зрителям, а родители стоят наготове с завернутыми в бумагу букетами и коробками шоколадных конфет.

Бабушка куда-то пропадает.

Когда выходит Нуала — разумеется, последней, разрумянившаяся, с черными косами, — раздаются жидкие аплодисменты, и папа выкрикивает: «Гип-гип!..», и Киран подхватывает: «Ура!» Мама бежит к Нуале — словно в финале фильма, когда влюбленные воссоединяются после трогательной и смешной, но все же волнующей череды недоразумений.

— Чудесно, дорогая!

Эйдин отворачивается, начинает неторопливо обшаривать глазами вестибюль и вскоре замечает бабушку, стоящую в отдалении. Она прицелилась к парочке чьих-то немолодых родителей — оба простого вида, в очках и толстых куртках, и у обоих лица слегка встревоженные: бабушка уже демонстрирует им свою перевязанную руку. Здоровой рукой она, будто невзначай, хватается за плечо стоящего рядом незнакомого жевуна и держится за него мертвой хваткой.