— Мы подумали, что вы сможете что-нибудь рассказать о нашей знакомой — она когда-то жила здесь.

— Буду рад помочь. — И, будто опасаясь их разочаровать, Спаркс добавляет: — Если сумею, конечно. Заходите, что же вы? Заходите.

Он придерживает перед обеими Гогарти дверь, тут же подходит к настенному кондиционеру и выключает его. Когда гудение затихает, все трое остаются стоять в неловком молчании.

Жилище Гаса Спаркса представляет собой аккуратную, скромную студию, обставленную по-холостяцки: два казенных кресла с деревянными спинками, неуклюжий журнальный столик в колониальном стиле, заваленный высоченными стопками книг (на первый взгляд, в основном биографиями президентов и военных деятелей), маленький телевизор, включенный негромко, словно не столько ради местных новостей, которые как раз сейчас в эфире, сколько просто для компании. Милли и сама так делает — впрочем, она тут же вспоминает, что Сильвия Феннинг лишила ее и этого маленького удовольствия.

В дальнем конце комнаты стоит двуспальная кровать без спинок и подголовника, но уже аккуратнейшим образом заправленная. Милли вспоминает своего Питера: тот ни разу в жизни не заправлял постель. А у Спаркса простыни и покрывало туго натянуты на матрас, словно в ожидании утреннего обхода в казарме. Из открытой кухни, похожей на корабельный камбуз, доносится яростное шипение работающей кофе-машины.

— Вот, присаживайтесь. Прошу. — Гас смахивает с диванчика сложенную газету. — Я как раз кофе варил. Принести вам чашечку?

— О нет, не стоит беспокойства, правда? — Милли оглядывается на Эйдин, но внучкино лицо не выражает никаких чувств.

— Какое же это беспокойство. По сравнению с забитыми раковинами у жильцов это одно удовольствие.

Милли чувствует, что краснеет, и гадает про себя, так ли это заметно со стороны, как бывало, например, во время самых ужасных приливов в те годы, когда у нее началась менопауза. Тогда все тело вдруг, ни с того ни с сего, просто воспламенялось изнутри, хоть окно открывай, хоть кофту снимай — ничего не помогало. Со временем она поняла, что этому огню нужно просто дать перегореть.

— Хвастаться нескромно, но я делаю вполне приличный кофе.

— Что ж, тогда это было бы прекрасно, правда, птенчик? Тебе пора бы попробовать кофе.

— Я уже пробовала. — От этих слов так и искрит враждебностью. — Я не маленькая.

Гас приходит на помощь.

— Сколько же тебе лет?

— Шестнадцать.

— Она у меня замечательная, — говорит Милли.

— Разумеется, — отвечает Гас. — И я вижу, что ей очень повезло в жизни.

И это, вне всяких сомнений, в адрес Милли Гогарти.

За кофе Гас рассказывает, что он профессиональный военный и всю жизнь провел в разъездах — Германия, Нью-Джерси, Окинава, Кэмп-Пендлтон, — прежде чем осесть здесь, можно сказать, в родных местах. Ни о жене, ни о детях не упоминает, только о брате: брат у него бывший полицейский, «живет по соседству, в Сент-Пите». Вся эта биография занимает времени не больше, чем требуется Милли и Эйдин, чтобы добавить в кофе молоко и сахар и перемешать. Говорит Гас рублеными фразами, четко, словно по списку, хотя слегка смущаясь. При этом в его сжатой речи ощущается обаяние скромности. Закончив, он вопросительно переводит взгляд своих мягких глаз на Милли Гогарти. Ну, ей-то краткость органически не свойственна, тем более когда дело доходит до истории, да к тому же ее собственной!

Милли начинает издалека: с того дня, когда двадцатилетней девушкой встретила на автобусной остановке своего Питера, и как они разговорились в автобусе, да так, что Питер пропустил свою остановку. О, как они смеялись потом! Оказалось, что он вдовец, и на втором свидании он показал ей карточку своего сына, милого, пухлого, глазастого мальчугана, оставшегося без матери. Когда Питер и Милли поженились, они купили дом в Дун-Лаэре, думая, что у них будут еще дети. Чуть поколебавшись (призрак давней боли при воспоминании об умершем ребенке все еще дает себя знать), Милли все же рассказывает Гасу Спарксу, совершенно постороннему человеку, о том, о чем раньше не рассказывала никому: о малышке Морин. Она сама не знает почему — просто интуитивно чувствует, что он добрый человек.

— Это было жуткое время, — говорит Милли. — Жутчайшее.

— Ой, бабушка, а я даже и не знала, — говорит Эйдин. — Какой ужас.

— Да, ужас, — говорит Милли, обращаясь к Гасу. — Но я, кажется, уже до смерти вам надоела своей болтовней.

— Нет, — говорит Спаркс. — Нисколько. Сидите и рассказывайте хоть весь день.

Милли подносит ко рту большую кружку с кофе, чтобы скрыть румянец, который, как она чувствует, снова заливает ей лицо.

— Мы хотели у вас кое-что спросить, — говорит Эйдин. — Может, скажем уже, зачем пришли, бабушка?

— Ах да, — говорит Гас. — Здесь живет кто-то из ваших знакомых?

— Раньше жила. Женщина по имени Сильвия Феннинг, — говорит Милли и внимательно смотрит на него, стараясь угадать, говорит ему о чем-нибудь это имя или нет.

— Хм. — Он прикрывает глаза. — Нет. Не припоминаю. А фотографии у вас нет?

— Нет, — отвечает Милли.

— Но вы думаете, что она жила здесь?

— Да, но не знаем точно когда, — говорит Милли, в очередной раз понимая, что почти ничего не знает о женщине, с которой провела столько времени вместе. Нужно было больше слушать. И вообще стоит быть повнимательнее. — Она говорила, что вначале какое-то время путешествовала — до того, как приехала в Дублин. Может быть, месяцев шесть назад? Десять? Или год?