– Ладно уж. Чего не чуять?!

Степанко взял гармошку. Проверил басы, склонив голову над мехом, прошелся по всем голосам. Гармонь была старая-престарая, и не было у нее, видно, постоянного хозяина: истрепана, мех исшоркан, но голоса чудом не разладились, играть можно.

Председатель, бабы, все парнишки и девчата не спускали глаз с быстрых Степанкиных пальцев, и только после того, как полилась чудесная, такая знакомая мелодия, все облегченно вздохнули. Степанку стало весело, и он заиграл шуточную песенку:

Вы куда шагаете,

Почто нас оставляете?

Как мы будем жить-страдать,

Дни и ночи коротать?

И не только девчата, но и пожилые бабы вдруг непроизвольно приосанились, повели плечами, выше подняли головы и заулыбались. Они дружно подхватили песню, председатель одной рукой похлопывал Степанка по плечу, другой безжалостно бил по своему колену, при этом не забывал на все лады хвалить гармониста:

– От сатана! От дьявол! Ну играй, парень, играй!

И Степанко играл. Девчата пели, а та, Маруся, восхищенно глядела Степанку в лицо. От ее взгляда почему-то было неловко, и Степанко еще ниже склонил голову над гармонью, закрыл глаза. А пальцы прыгали все бойчее и бойчее, вся деревня наполнилась переливчатыми звуками. Где-то скрипнули ворота, у кого-то хлопнула дверь. Из домишек выходили старики и старушки, шли к сосне.

Опираясь на длинную палку, приковыляла древняя сухая старуха, с ходу раздвинула толпу, спросила торопливо:

– Кто это играет, кто? О господи, не внучек ли мой, покойный Иванушко, вернулся? Он, сердешный, только один мог так играть-то! Не он? Господи, господи... Неужто ошиблась я, старая?

– Ошиблась, бабушка, ошиблась, - растолковал ей председатель.
– Это лобановский зимогор в ямщину едет. Степанком кличут.

Старушка, вот уж совсем некстати, широко осенила свой лоб, затем благословила Степанка, стала слушать музыку.

Степанко снова, наклонив голову, закрыл глаза и начал новую мелодию.

Расцветали яблони и груши.

Поплыли туманы над рекой...

И почему-то многие тяжело вздохнули, у иных блеснули на глазах слезы. Кто знает, может, при этой песне девчатам вспомнилось, как они выходили когда-то с парнями на высокий берег. Где сейчас эти парни, как им живется-можется? Живы ли?

Кто знает, о чем взгрустнулось девчатам? Кто знает, как оно все было?

А Степанко все играл да играл. Он давно не брал в руки гармошку, сильно стосковался по ней и сейчас играл без устали. Когда песня была спета до конца, Степанко, подняв голову, вдруг увидел, что Маруся смотрит на него какими-то странно светящимися глазами. Сразу же, как Степанко заметил это, девчонка смущенно опустила взгляд. Степанко так и вспыхнул, заиграл снова. И только начал, как опять почувствовал, что Маруся смотрит ему в лицо. Такими глазами на Степанка смотрели впервые, и ему стало не по себе.

До самой полуночи играл на гармошке Степанко, до самой полуночи веселились озорные косогорские девчата. Над лесом и лугами плыли песни. Волнами ходило эхо. И только когда в деревне закричали горластые петухи, председатель сказал:

– Шабаш! Повеселились - и хватит. Завтра на работу.

Девчата растерялись на минуту, а затем, перебивая друг друга, заканючили:

– Сергей Платонович! Да что же такое?

– Да мы же еще не поплясали...

Председатель задумался на минуту. Действительно, не поплясали девчата. А ведь известно, во всех пермяцких деревнях девчата вечерами сначала поют песни, а под конец пляшут. Не нарушать же установившийся обычай. И он махнул рукой:

– А, лешак с вами! Пляшите хоть до утра, мелите бесову муку. Мне до вас дела нету. Степанко, играй!

– Степанко, сыграй, - попросила и Маруська.
– Что-нибудь такое, легкое.

"Ну, если ты просишь, то придется сыграть, - мысленно ответил ей Степанко.
– Только что бы такое? Где взять такое легкое?"

Жил когда-то в Лобане мужик, мастер на все руки. В будни он день и ночь сапожничал, шил людям шубы, дубил овчины и выделывал кожи. Работал мужик справно, а в канун каждого праздника напивался, выходил на улицу и распевал всегда одну и ту же песенку:

Лешачина ты, прожженный мужик,

Задрав ногу, по улице бежит.

Рассказывали, будто эту песенку самолично сочинил он сам на камаринский лад, сочинил о себе самом, выкинув из народной мелодии одно колено.

Не сыграть ли его мелодию? Как раз на плясовую походит.

Степанко до предела растянул мех. Ухнули басы, зазвенели переливчато голоса. Девчата вышли в круг и ну же молоть "бесову муку"! Они кружились, близко собирались все вместе, резко расходились, толкли пермяцкую пляску "Крупу". Лихо плясали и пели ладно:

Мой любимый, мой хороший, дорогой,

Ты вернись героем-соколом домой!

Одна толстенная деваха до того увлеклась, что стала плясать по-мужски, вприсядку. Но конечно, из этой затеи ничего не получилось. Плясунья запуталась в своем сарафане, широко взмахнув руками, шлепнулась на бок.

– Во-о, правильно, Оксинь!
– усмехнулся председатель.
– Сейчас встань да еще на другой бок!

Шутки, смех. С тем и разошлись по домам плясуньи. Благодарили Степана за хорошую игру, просили заглянуть к ним на чай. Маруська, когда подошла взять гармонь, сказала восторженно: