– Го-го-го! Взбрыкивает наша теща! Го-го-го!

Но постепенно, как круги на воде от брошенного камня, угасала свадьба. Утомилась.

За эту неделю Степан Курило даже похудел.

И вот что странно: в своей беде почувствовал заметное облегчение. Словно ждал смерти дорогого человека, мучился надеждой и отчаянием, а это уже похороны, кинул свою горсть земли и окончательно убедился - никогда не увидишь, не коснешься, не поговоришь. Все... И хотя оставалась тоска, но уже не сосало под сердцем, не задыхался, не сходил с ума. Отошла куда-то далеко-далеко, в самую глубину памяти, мысль о самоубийстве, и он уже мог заснуть здоровым сном не измученного, а просто уставшего че-ловека. И любовь его уже не надрывалась болезненным криком, а звучала далекой прекрасной песней.

Это обстоятельство мало-помалу примиряло его с Софией, и та сразу почувствовала его новое состояние и хотя была еще зла недоброй памятью, но оттаяла и потянулась к нему. И не колола ни язвительным словом, ни намеком - понимала, как это сейчас опасно. И старалась расшевелить его, не оставлять в одиночестве. И уже не замечала, что с уходом Яринки хата опустела, - наоборот, для нее она наполнялась миром и надеждой.

– Не сходить ли молодых проведать?
– предложила она мужу как-то вечером.

Он сразу согласился.

Надел новый пиджак (сам справил, после того как на сходке богатеи высмеяли его, к Миколиному не притронулся, - пришлось Софии продавать одежду покойного мужа), причесал смоляную чуприну на косой пробор и, завязав в платок ковригу и бутылку горилки, пошел с Софией к свату.

Все Титаренко, за исключением ученого Андрюшки, были дома. Сидел еще, опираясь на клюку, и хозяйкин брат Тадей Балан - свадебный сват, которого и Степану теперь приходилось звать сватом.

Яринка с Титаренчихой жужжали веретенами, и молодуха вся вспыхнула, увидев отчима с матерью.

– Ой, мама...
– несмело глянула она на суровую свою свекровь, широколицую, черноликую, фигурой похожую на крепкую дубовую доску на широко поставленных ножках.
– Я, мама...

– Оставь, доченька, да поздоровайся, - произнесла старуха густым голосом, и видно было, что она не была злой, и весь ее суровый, как у казацкого сотника, вид свидетельствовал о том, что с самого детства она ничего, кроме работы, не ведала.
– Пороскошничай, пороскошничай!..
– И свято верила, что если человек на какую-то минутку оставит работу, то это уже настоящая роскошь.

София тоже верила в это и потому ничуть не удивилась. Работать нужно всю жизнь, ежечасно, ежеминутно, просыпаться с третьими петухами, достаток сам не приходит в дом. Бог дает человеку праздники, но и тогда женщина не знает отдыха - и подать, и прибрать, и посуду помыть, и детей одеть, и за скотиной присмотреть, - ну что же, такова доля, как всем, так и дочери.

– Не ослабляйте ей вожжи, - сказала София весело и, вытерев губы пальцем, смачно поцеловалась со свахой.
– А как не послушается, - это в перерыве между поцелуями, - то за скалку - да по спине!

Сватам-мужчинам София кланялась, отдельно Титаренко, отдельно Балану. Данилу поцеловала в обе щеки - "ну до чего ж у меня сладкий зять, - словно сахарный, словно медовый!..". Кивнула Тимке, который разинув рот не спускал взгляда с жены брата. И только потом уже обняла и приголубила Яринку. А как увидела на глазах дочери слезы, сказала громко:

– Ты чего? Голодна?.. Ну ты глянь... И чего б я рюмила? Такая!..

Данько посматривал на молодую жену с холодным любопытством и молча возился у печи - изгибал и обжигал клюку. Железная, как у парубка, теперь ему не годилась, для солидности нужно было иметь отглянцованную дубовую.

Степан чувствовал себя не в своей тарелке. Был здесь чужим, никто его не понимал, и он ни к кому не был расположен. Была только одна Яринка, но и она ни звука ему, а он должен был быть глухим к ее тайному горю. Он лишь украдкой следил за Даньком и страстно ненавидел его - чтоб тебе уголь в глаз выстрелил! Мечтал о том, как долго бы он целился винтовкой в рыжеватую кучерявую голову своего врага, как долго отдавалось бы эхо выстрела, как падал бы его враг и умирал у него на глазах. И все же мало было Степану вражьей смерти, пускай бы снова оживал, чтобы второй, третий раз убить его! Даже знобило Степана от этой мысли, и он, чтобы как-то скрыть свое состояние, натянуто улыбался, и эта улыбка казалась ему самому сладковато-горькой, как в окопах когда-то цикорный чай с сахарином.

И он решил для себя: "Ты не минуешь меня!" И от этой мысли успокоился.

Титаренчиха что-то шептала невестке. Яринка старательно и радостно кивала - хорошо, мама, хорошо!
– потом метнулась туда-сюда, забренчали ложки и миски, откуда-то появились закуски, к Степановой бутылке присоединилась в компанию еще одна, хозяйская, и, радостно осмотрев стол, Яринка крикнула свекрови - уже, мама!
– и закусила нижнюю губу, гордая тем, что к ее родителям проявили такое гостеприимство.