А Степан не мог помочь ей - даже перед ней самой был виноват, был в зависимости. Каждое его слово в ее пользу могло обернуться против него. Да и поможет ли ей это? В любви, как и в смерти, люди остаются одинокими. Он только мысленно умолял судьбу, чтобы дала девушке твердость и силу сопротивления. Но видел - мягка Яринка душой и способна бороться разве что своей беззащитностью. Но поймут ли все они эту ее силу?

И наливал чарки. И заливал глаза сватам, и молодому князю, и жене своей Софии, чтобы горе голубки казалось им девичьими причудами, чтоб не видели, как его мука сочится из него кровью.

– Бу-у-удем!..

Будем. Такими, как есть. Слепыми и жестокими...

Договорились - венчание и свадьба в воскресенье.

И Яринка как будто смирилась: свадьба - это же так интересно! Не пришлось ей быть подружкой, даже не держала свечи на свадьбе. Только плющила нос о стекла чужих окон, наблюдая чужое счастье, а тут вот сразу невеста!

В пятницу месили каравай. Семь каравайщиц, отобранные одна к одной: неразведенные, замужние да еще и счастливые - мало битые, мало тасканные за косы.

Приносили муку, приносили яйца, месили корж. Начиняли его монетами, как изюмом, облепливали шишками. Выгребали деревянной кочергой печь, осторожно, как попадью, сажали каравай, обставляли его, как детками, шишками.

Совали зажженные пучки соломы в печь - зарумянивать. Подмаргивая, посмеиваясь, напевали:

А в нашей печке

Золотые плечики.

А припечек улыбается

Караваю удивляется,

Печки челюсти сжимаются

Караваю удивляются...

Затем прикрывали печь заслонкой, запирали на крючок дверь, чтобы "не выходил дух".

Носили, как икону, пустую кадку на руках, подпевали:

Ой, печь стоит на сохах,

Дежу носят на руках.

Печь себе печет, печет,

Скоро каравай испечет...

Яринка с Марусей Гринчишиной отмывали стол. Миску с этой водой каравайщицы выносили на ток, выплескивали на четыре стороны, напевали:

На ток воду носили,

У судьбы просили:

Уроди нам, боже, пшеницу,

Цветы красивые,

Чтоб дети были счастливые.

После этого сваха София кланялась каравайщицам:

– Милые мои молодушки, присядем за стол да поедим что бог послал.

Ходила чарочка граненая из рук в руки, поблескивала серебристым донышком:

– Бу-у-удем, молодички, будем!..

И все шло, как положено из рода в род, из колена в колено.

И Яринка понимала, что никто не в силах остановить эту мельницу, которая перемалывает ее. Никто.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Иван Иванович обращается к философии

любви

Рано или поздно даже закоренелый преступник раскаивается. Так и я: пришло время - и сгибаю выю перед всеми, мертвыми, и сущими, и теми, что народятся после нас. Прожил я немало, как говорится, давно уже разменял пятый десяток, далеко зашел в своей Книге Добра и Зла, а вот о любви, о человеческой страсти так и не написал всей правды.

Писал о женщинах, о их несравненной телесной красоте, о юной страсти, что подсознательно руководит стремлением к продолжению существования рода человеческого. Но кого это удивит? Может, нашего сельского святошу Романа Ступу, у которого сила любви - в его мужской силе? Нет, не для таких, как Роман, существует любовь, этому мы оставим только производить детей. И не для тех работорговцев и толстосумов, что освятили брак только для продолжения рода, а на самом деле для производства рабов, - они, несмотря на всяческие философские выкрутасы, не возвышают человека над животным миром. И не для ученых физиологов любовь, они вещают лишь о центральной нервной системе, половых центрах да половом инстинкте. Будто они сами никогда не влюблялись до безумия и не были готовы обожествлять любимую женщину, лишенную способности не только родить, а даже согревать их своим дыханием. Пример Пигмалиона не даст мне солгать.

Я, сельский учитель Иван Иванович, полагаясь еще на опыт Гёте и тех тысяч безвестных поэтов, которые оставили для десятков поколений несравненные песни, что стали народными, днесь свидетельствую вам: единственное чувство, которое возносит человека над неживой и живой материей, - не страсть, а любовь.

Ой ты, дивчина,

С кем обручили?

Что же ты снова

Ходишь кручинясь?

Да какое тут к чертовой матери половое влечение, если: "Ой знаю, знаю, кого кохаю, тiльки не знаю, з ким жити маю!.."

Святая неудовлетворенность, тоска по прекрасному, которого, может, и не существует на свете...

Вот эта высокая неудовлетворенность и стремление к небывалой красоте и совершенству и является, по-моему, человеческой любовью.

И так восстает одухотворенность человеческих эмоций против своей противоположности - купли-продажи человека и всяческих там желез внутренней секреции с их животным адреналином.

Один только голос прекрасной голубки Нины Витольдовны для меня радость и праздник, и никогда, даже в мыслях, я не смел видеть в ней человеческую самку.