– Малюй уже, малюй!
– гудела она.
– Пускай дураки любуются... Да, впрочем, оно и ни к чему... Запомни, Ярина: одно только хозяйство душу питает.

И Яринка, слушая это с прищуренными глазами, поглядывала на свой живот, где могла быть эта душа, о которой говорила свекруха.

"Господи, какая ж она ненасытная, эта ее душа!"

И, назло им всем, чтобы защититься от их серых, раскормленных, как огромные тарантулы, душ, создавала все новые и новые рисунки на простенках, над окнами, всюду, где могла беззвучно петь ее золотая душа.

И они вынуждены были молчать - боялись пересудов. И может, ненавидели ее за это так же остро, как она пренебрегала ими.

Тимко, который получил от нее отпор, бубнил себе под нос:

– Хозяйство большое, а работать некому. Вот я бы себе жинку взял!

Мать слушала эти слова, вроде бы удивляясь, что сама не пришла к такой мысли.

– Ну, ты гляди!..

И долго стояла молча и неподвижно - каменная баба в степи.

– Если бы хоть тебе, Тимоха, господь счастья дал!

И в воображении своем видела ту девку, которую мог взять Тимко: фигура - широкая дубовая доска, большие руки, молчаливая, неистовая в работе. Такая, как она сама, Палажка, была смолоду. Будет рожать детей под копной, на третий день после этого возвращаться к работе. И не надеяться на благодарность. Жить только ожиданием, что после смерти свекрухи все добро: бесчисленные поставы полотна, скотина во дворе, и прялка, и кудель, и терница, гребни и мотовила, и все загоревшие, как мавры, горшки, и зыбка, в которой укачивались дети многих поколений, и кровать, и гора подушек, и подойник, и цедилка, и даже деревянные кружки - накрывать кринки - все достанется ей. Так разве не стоит ради этого повиноваться и молчать? Как молчала и повиновалась она, Палажка. А она ведь - была хозяйской дочкой, привезла в приданое столько добра, что и не счесть!.. Но повиновалась, и слушалась, и потихоньку плакала ночами. Иначе как же жить?

Может, такой же самой, как видела ее Палажка, представляла себе свояченицу и Яринка: дубовую доску, с душой в животе. И молодица заранее возненавидела ее, но вовсе не из-за того, что та приберет к рукам все хозяйство и на правах жены старшего брата будет верховодить в семье. За то невзлюбила ее, что своим существованием будет утверждать: можно жить и повиноваться, можно существовать и терпеть там, где дерево трухлявится, а железо изъедает ржа. За то, что не станет ждать сватов с высокими посохами, которые должны сосватать ее за добра молодца. За то, что своим существованием будет утверждать: нет ни мечтаний, ни счастливых снов, ни надежды, ни даже права на смерть в конце великих разочарований.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович очарован явлениями

искусства, прослеживает рост самосознания Нины Витольдовны и

удивляется ископаемым останкам монархизма

Давно уже прошла пасха, но и до сих пор мол гусята-школьники приносят в торбах крашеные пасхальные яйца. Сваренные вкрутую, они уже посинели внутри, некоторые - позеленели, но, однако, никому еще от них не было вреда. Ибо сказано - черт знает кому и вареничек поперек горла станет, а молодец и от палки не увянет. Сторожиха Ядзя выносит на мусорник полные ведра крашеной скорлупы, ругает детей, а они все "христосуются" - один зажимает в кулаке яйцо, а другой старается разбить его своим. Разбил забирай и уплетай, твое треснуло - давай сюда. Даже новообращенные юные коммунары-спартаки, не кроясь от нас, учителей, развлекаются с крашеными яйцами. И так будет продолжаться еще с неделю, пока не съедят все яйца. Не считается преступлением, если кто-нибудь смухлюет. Прокалывают свежее яйцо, высасывают белок с желтком, заливают скорлупу расплавленным воском, а тогда - только подставляй другие яйца! Приносят в школу и неимоверно красивые писанки. Это уже настоящее искусство. Пожалуй, такие не грех было бы показать где-либо на выставке, если бы нашелся умный человек, который не узрел бы за этим мастерством потворство религиозным предрассудкам.

Узнал я и то, кто был тем художником, который так ловко размалевывал писанки. Это Титаренкова невестка Ярина (чуть было не написал "Яринка"). Скупила все краски у Меира, мягкие кисточки. Ее дядька Олекса Корчук, колесник, вытачивает на досуге болванки, а молодица расписывает их такими волшебными узорами, что в глазах рябит. Затем смажет писанку яичным белком, даст просохнуть и пускает в люди. И разукрашивает их по-разному, все они - как песни - прекрасны и разнообразны.

Отняла лютая болезнь ноги у молодушки, так руки у нее неожиданно оказались такими чуткими к красоте. Похудело бедное дитя, кожа на лице так и просвечивается, а глаза - продолговатые и темные - горят неугасимым огнем, как у святой подвижницы. Такой я увидел ее, когда пришел проведать своего ученика Павлика.

И уже не стеснялась меня, замужнее дитя, смотрела в глаза спокойно, с каким-то ожиданием, будто должен был я сказать ей что-то очень важное, что внесло бы перемену в ее жизнь.

Я с удивлением рассматривал ее рисунки на печи, над дверью в сени, на простенках, и у меня словно мороз прошел по коже, и я понял - это талант!

– А в школе, помню, Ярина, за тобой ничего такого не замечал...

– Я и тогда рисовала. Да красок не было. А вы нам задавали рисовать только коров да лошадок. Смотрели на мое и говорили: "Так себе..."

– Детка...
– только и сказал я.

В разговор вмешалась Палажка Титаренчиха. Ей даже дыхание спирало от желания выговориться.

– Вот видите, - коротко всхлипнула она.
– У людей как у людей, а нам такая морока!..

Яринка посмотрела на свекруху с такой чистой, незлобивой и праведной ненавистью, что меня снова взяла оторопь.

– На все село работает, - гнусавила старуха, и я был благодарен ей хотя бы за то, что признавала работой Яринкин художественный подвиг, - а дома - ни за холодную воду!..

– Так вы бы за эту ее работу еще с людей деньги брали бы.
– Я сжал зубы.

– А как же, как же, - обрадовалась Палажка.
– Ну, ты гляди, а я и не догадалась!.. Беспременно надо гроши брать, потому как не работает по хозяйству, то хотя б свежая копейка шла.

Мне стало так тяжело, будто стены на меня навалились, и я попрощался.

Ну что тут поделаешь, кому пожалуешься?

Все вроде бы как положено, как сотни лет водится. И никто не молит меня о помощи, не простирает ко мне руки. Ну, наберусь я злости, накинусь коршуном на Титаренко, а кто меня поймет или оправдает? Ведь всем известно, что на селе человек должен работать до самой смерти. На карачках ползать, стонать от натуга, пока тяжесть совсем не придавит к земле. Вот тогда только и отработал свое... Ну, пускай и вырву я одну живую душу из ада, а остальные как? Каждый человек достоин счастья, каждая живая душа достойна человеческой судьбы. Христос обещал: "Приидите ко Мне, все труждающие и обремененные, и Аз успокою вы". Не успокоил. Не осушил слез.