Диодор Микитович ворожил над больной еще с полчаса. Сложив банки и весь остальной врачебный инструмент вместе с "приношением" в потертый кожаный саквояж, он попрощался.

– До сиданьица. Будем уповать на волю божию. А медицина исделала все. Теперь только на бога и надёжа.

Молились ли богу Титаренко - неведомо. Да, видимо, нет. В хозяйстве некогда молиться за невесток. Тут лишь бы свои грехи замолить; что ни день, то столько налипает их на душу: моешь, моешь - не отмоешь. Так что предоставили Яринке самой вымаливать у бога здоровье. А она тоже не молилась. Ей все было безразлично.

Лежала одинокая в комнате, - вся мужская часть семьи разбрелась, осталась одна Палажка. Скребла горшки, топила печь, растирала на столе соль бутылкой, бормотала что-то себе под нос - гнусаво, сурово, как неумолимый судья, которому все равно - оправдать ли подсудимого, отправить ли его на виселицу. Только бы соблюсти раз и навсегда установленный порядок.

Приносила пищу, ставила на стульчик у самой постели, стояла над Яринкой широкая и плоская, как тень, и, когда невестка отказывалась от еды, недовольно гудела:

– Ну, ты гляди! Чудеса, да и только!..
– И, постояв с минуту, все прибирала. Только узвар оставляла, так как знала, что Яринка очень любит его.
– Пороскошествуй, пороскошествуй!..

Ежедневно приходила мать, очень радовалась тому, что Яринка хотя и медленно, но поправляется, приносила яблок-зимовок и тихонько совала дочке фунтик с конфетами, - для нее в эти минуты Яринка была снова маленькой. Дочь точно так же по-заговорщически прятала эти подарки под сено в постели и хотя не сосала их сама, но не решалась отдавать и Павлику - разгневается свекруха: ишь чего, замужняя, а у нее все еще конфеты на уме!..

В субботу вечером пришел отчим. Был немного навеселе, в новой шинели под ремнем, пахло от него свежей тканью и дегтем. Улыбнулся ей, казалось, принужденно, держал ее руку в своей огрубевшей ладони, наклонялся к самому уху, шептал:

– А мы вот назло куркулям и поправимся! Непременно! Мы им еще покажем, живоглотам!..

Чувствовались в его словах и злость, и грусть. И совсем не то, верно, хотел он сказать, потому что во взгляде его было что-то непонятное для Яринки, какая-то тревога, острый блеск. А когда прощался, сказал тихо:

– Поправляйся, цветик лазоревый!

И сильно зажмурился.

Со сватами Степан не здоровался и не прощался. Палажка, как только закрылась за ним дверь, произнесла:

– Ну, ты гляди! Басурманин, чисто тебе басурманин!..

Кузьма Дмитриевич был в обиде на Степана еще со дня обыска.

– Вот оно, гадство, как власть человеку давать!.. Вот так жизня устроена...

Несколько вечеров Данько просидел дома. То играл с Тимохой в "нос" карточную игру, в которой побежденного лупцуют колодой карт по носу, то, перекосив рот от умственного напряжения, возился с "морокой" - железным стержнем и прилаженными к нему кольцами, которые, благодаря разным комбинациям, то соединяются в цепь, то распадаются врозь. Наконец и это ему надоело, и он начал одеваться.

– Ты гляди!
– удивилась мать.
– Да и куда бы это?

– А на улицу!
– Данько даже не обернулся.

– Да нехорошо ж! Жинка больная.

– А ну как она год пролежит!

– Чудеса, да и только!
– опять удивилась Палажка, но задерживать его не пыталась.

– А ну-ка, раздевайся да сиди дома!
– подал голос Кузьма Дмитриевич.
– Вот, гадство, как раскобелился! Дознается сваха - как мне в глаза ей глядеть? Значца, так... со стыда сгорать.

– Когда оставите меня в покое?!
– взревел Данила, ударив себя кулаком в грудь.
– Долго я мытариться буду?!
– Распаляясь все больше, он стал трястись.
– Не желаю жить с вами! Что мне - век в наймитах быть у вас?! А черта вам лысого, поняли?! Выделяйте мне хозяйство! А не то хату спалю и сам утоплюсь!

То, что Данила утопится, Кузьма Дмитриевич не верил ничуточки. Что хату спалит - верил лишь наполовину. А вот то, что он может отделиться, более всего тревожило старика. Отойдет две десятины поля, часть скотины, инвентаря, старуха вон уже слабеет, а когда Тимоха приведет невестку с большими ладонями и широкими плечами, еще неведомо.

И старик испугался.

– Значца, так... ты не горячись! Вот, гадство! Ну, дурак, да и только! Уремья сейчас такое, что надо вместе держаться. Ты хочешь, чтоб нас в куркули записали? А того не смекнешь, что, как озлится сваха да нажалится своему примаку, а их с Ригором - водой не разлить, да и... Вот так жизня устроена!..
– многозначительно поднял палец Кузьма Дмитриевич.

В продолжение этой отцовской тирады Данько злился, но уже тихо. Только сверкал глазами, чмокал, словно хотел что-то сказать в ответ, переступал с ноги на ногу.

– Что б она вам зачумилась!

Кузьма Дмитриевич сложил руки на животе и покачал головой.

– Аль я ее тебе привел? Значца, так... привел? Аль до попа конями тянул?..

– И то правда, - вставила мать.
– Вон Тимоха, гляди, не ищет панночек, а только работницу. А захотел бы, так золотую девку взял!

Тимофей хлопал глазами, шлепал губами, приняв смиренно-гордый вид, вот, мол, какой я: пренебрегаю красивыми девками!