Желтое пламя за окном осветило комнату, звякнуло разбитое стекло, и огненный шар покатился по полу, едва не подпалив расстеленную возле лавки солому. Как оказалось потом это был клубок суровых ниток, пропитанный керосином, с камнем внутри.

– Ат-крывай, рас-туды, а то вкинем бонбу!

Я бегом бросился в сени, торопливо нащупал засов, и, не успел открыть дверь, как меня толкнули назад стволом винтовки.

– Р-руки!..

С поднятыми вверх руками я, пятясь, вошел в комнату, и что больше всего меня встревожило, так это взгляды моей жены да Ядзи.

Первым за мною ввалился здоровенный бандюга с круглым лицом, с круглыми, маслянистыми глазами, с черными татарскими усами и со шрамом через всю щеку - от губы до виска. За плечами у него висел кавалерийский карабин, по бокам болтались сабля и маузер в деревянной кобуре. Одет он был в чумарку, покроем напоминавшую черкеску. Подпоясан узеньким пояском с потертыми медными подвесками, бляшками. Мохнатую кубанку с золотым позументом накрест надвинул почти на самые брови. Это и был знаменитый на всю округу Шкарбаненко. За ним следом вошло еще четверо или пятеро его приспешников, одетых менее пышно, в потертых городских пальто, сермягах, свитках, в картузах с лакированными козырьками полумесяцем, в овчинных шапках, а один, похожий на цыгана, совсем простоволосый. Сколько их оставалось во дворе, и до сих пор не знаю. Но торчали они у каждого окна.

Бандитская осветительная шашка страшно чадила. Шкарбаненко поморщился и кинул через плечо одному из своих:

– Выбрось ты ету заразу!

Бандит торопливо выкрутил шомпол, проткнул им клубок и выбежал из дома.

В это время Евфросиния Петровна засветила уже масляный каганец.

– Ну, - сказал атаман и картинно подбоченился.
– Почему не аткрывали народным приставителям! И хто еще дышит в етой хате?

Я выступил вперед, но Шкарбаненко оттолкнул меня растопыренной пятерней.

– Ты, зараза, нам известный! А ты што за цаца?
– указал он пальцем в сторону Евфросинии Петровны.

– Не тычь, чертов Кузьмич!
– взорвалась моя жена.
– Не тыкать мне! Я здесь хозяйка!

– Сичас тут хазяин - я!
– сказал Шкарбаненко и гордо откинулся назад.
– А ежели тебе надоело быть в единственном числе, то я могу изделать множественное, - положил он руку на эфес сабли.
– Вишь, засмеялся бандит, - и я грамматику проходил!.. А ты хто есть, - подошел вплотную к Ядзе и пальцем поднял ее подбородок.

– Естем полька, - пролепетала Ядзя.

– А почому ты здеся? Чево не пошла за своими?

– Сирота, - пояснил я.
– У нее там никого нет.

Шкарбаненко молча оглядел меня с головы до ног, усмехнулся какой-то своей мысли и перевел взгляд на заложников.

– А ты? И ты?

– Обходчики мы, - вздохнув, ответил Тадей и искоса, с неприкрытой ненавистью посмотрел на меня.

– Потому как они, - указал на меня глазами Тилимон, - имеют касательство до новой власти.

– Угу, - выпятил губы Шкарбаненко.
– Так, так... А ты, часом, не еврейка?
– снова привязался он к Ядзе.

– Цо пан мувит?!
– содрогнулась та.
– Полька естем...
– И торопливо вытащила за шнурок нательный крестик из-за пазухи.

– А чем можешь доказать, что ты полячка? А может, у тебя ета... загоготал он. Его бандюги тоже захлебнулись от смеха.

Ядзя испуганно захлопала зелено-синими, в ту минуту почти придурковатыми, глазами, а Евфросиния Петровна от злости пыталась проглотить какой-то невидимый комок.

– Быдло! Она тебе в дочки годится!
– прорвало ее.

– Вот ты яка!
– атаман пожевал губами.
– Ты што ж желаишь, штоб мы и тебя проверили на етот предмет?.. Ты тож коммунистка?
– И он крадущейся походкой приблизился к Евфросинии Петровне.
– Как, ребятушки, годится она еще аль нет?

– Бесстыжие да еще и безголовые!
– Моя жена бесстрашно посмотрела бандиту прямо в глаза.
– Мы народные учителя. Учим детей. Может, и ваших, чтобы в отцов не пошли!

– К боль-шо-викам нанялис-сь!
– чуть ли не проткнул ее пальцем Шкарбаненко.

– Ну, и к большевикам!
– упрямо повторила Евфросиния Петровна.
– К обществу, дурак, к народу! А вот ты к кому нанялся?!

Я обмер. Понял - все кончено.

– Я думаю точно так же!
– громко ли, тихо ли, но сказал и я. И может, впервые почувствовал, как между мною и женой моей Евфросинией Петровной, между сердцами нашими мелькнула искра-молния. Я знаю, что так же поступила бы и она - большая любовь всегда готова принять судьбу и муки любимого человека.

Но наш "оппонент" все-таки победил нас в споре.

– Выведите етих антиллигентов и выпустите излишек вума из ихних дурных голов.

Нас потащили из хаты.

Почему именно меня с женой должны были убивать во дворе, а не в нашем доме, я не знал. Этого не знают и те, кто ставит расстреливать возле стены или привязывает к столбу. Да разве человеку не все равно, где умирать? Палачи за многие века своего существования выработали целые ритуалы убийства, и нарушение их, этих ритуалов, лишило бы палачей наслаждения от убийства. Одни из них сгоняют тысячные толпы к эшафоту, выставляют садистов в мантиях, и те под барабанную дробь изрекают: "Смерть!" Другие дают осужденному возможность помучиться в ожидании, надежде помилования до тех пор, пока венценосный палач не изречет то же самое: "Смерть!" Он, этот венценосный изверг, никак не натешится своей ролью, его раздирают сомнения, он даже зачастую прикладывает платочек к глазам, а писари, высунув языки от усердия и угодливости, записывают его "сомнения" на свитках папируса или пергамента, чтобы в конце завершить тем же самым, закономерным и яростным: "Смер-р-рть!"