Так что – нет-нет, не отрекусь – «от самой безнадёжной и продрогшей – из актрисуль..» [98] – ни от строки, ни от странички текста, ни от способа его чувствовать, сотворять. Но…

А вот до этого «но» замечу, что мне, по счастью, не приходится во имя денежного или сиюминутного [99] успеха жертвовать собственными желаньями и прихотями, так что «пишу я ради совершенно конкретного удовольствия…» [100] , и ради тех редких мгновений со-творенья, когда чья-то душа откликается вдруг… Откликается – там, на небесах, слыша созвучья, даря пониманье [101] . А утвержденье «читатели читают тех, кто их любит, или ненавидит» [102] , а не тех (добавлю от себя) кто к ним равнодушен, считая большинство из них иными, гоблинами и прочими неприятными созданьями [103] – быть может, и справедливо, но… Послушайте, ну неужто (вспоминая навскидку): Набоков, Бунин, Булгаков, Чехов, Стругацкие, да сам Толстой наконец – любили людей, «решали их проблемы»? Да Бог с вами, конечно же, нет – ведь именно тогда, когда они пытались это делать [104] становились дидактичны, стандартны, да и… просто скушны.

Кроме того, я бы всё же не стал позиционировать эти тексты как «десертное желе – вкусно, но бесформенно» [105] (хотя против и возразить нечего, чем плохо: к кофею, да в хорошем настроении, несколько страничек такой «вредности»?). Не стал бы, хотя б потому, что они вообще никак не позиционируются: «не написал… случилось так» [106] . И, право ж, очень жаль, если у моего гипотетического [107] «идеального» (или хотя б доброжелательно-внимательного читателя, а уж тем более – читательницы, не дай Бог!) возникнет ощущение пренебрежения ими – это вовсе не так, хотя тексты эти (практически все, за исключением нескольких сказок и отрывков, написанных «под заказ» для совершенно конкретных читательниц), писались прежде всего – для себя, для того Самого «конкретного удовольствия». Но, поверьте, читать текст их глазами – удовольствие не меньшее… Вспомните, наконец, пару эпиграфов к «Сотворенью» [108] …

Ну во-от, начинается: «опять ссылка? Да ссылки тебе дороже людей!» [109] , «Прекратите цитатничать!», «Я хочу видеть ваши мысли» [110] – ах, избавьте, избавьте меня от ужасной участи, от необходимости это слышать… Ведь цитируя – здесь и сейчас! – конкретный текст, конкретную строчку, я «оживляю» души любимых авторов, и вместе с ними со-творяю новую, сиюминутную реальность – для и во имя – тех, кому эти цитаты адресованы – вот в это самое мгновенье. Цитаты, ссылки, аллюзии в этом контексте – всего лишь «упоминательная клавиатура» [111] , добавляющая дополнительные измеренья, оттенки, обертоны, нюансы… Не говоря уж о том, что «все мы просто обречены на цитаты…» [112] . И вот ещё лыко в строчку оттуда же: «Мне скушна и неинтересна манная каша [113] в головах большинства моих читателей, так почему же я должен кормить их с ложечки, ежели их вздорные представления и вкусы – там, у подножия моей башни из Слоновой кости – так далеки от моих?» [114] – ну и конечно, тут немедленно должен вспомниться Бальмонт: «Почему я, такой нежный, должен всё это выслушивать!?» [115] .

И наконец (после таких небольших, до главного «но» – отступлений) – о самом страшном, на мой вкус, грехе, о котором, кстати, пока почти и не упоминалось даже… О грехе Само-любования. Грешен, признаюсь, хоть с этим и борюсь. Грех сей, пусть и не искажающий истины реальности (видит Бог, ни словечка… – гм, ну, почти ни словечка – неправды нет в этих текстах), а только лишь – меняющий освещение, подсветку, фон, интерпретацию, наконец – есть. Да ведь общеизвестно (или это я сейчас придумал?): зритель влюбляется в героиню фильма только ежели и сам режиссёр, и оператор, и вся группа – смотрят на неё влюбленными глазами… А влюблённость, как и всякая сотворённая реальность – всегда меняет освещенье. Вот я и…

Что ж, на этом – манифест воинствующего снобизма или этакую «апологию сноба» [116] прошу считать законченной.

До.

До – новых встреч в эфирах (в каком-нибудь из них – возможно, и в том самом, в котором мы все пребудем в «распылённом состоянии», как принцессин батюшка у Пристли [117] )…

Но…

Вот и вправду – в книге, в силу привычки читателя, должно быть действие, событие, ибо «что толку в книгах без событий и разговоров?» [118] … В ней должна дышать «почва и судьба» [119] , рассказываться какая-то история, пусть хотя бы и о том, как «герцог Бофор сбежал из Венсенского замка» [120] . А если никакой такой [121] истории нет, если всего лишь мгновенные впечатления, «запечатлённые» [122] осознанием уже post factum, вплетают в себя прошлые и нынешние воспоминанья, создавая странный, изящный, кружевной, но, увы! [123] – неосмысленный и без строгого плана узор? Текст, состоящий местами из красивостей, местами – из несвязностей, или вовсе прорех, сквозь которые бьёт солнешный свет реальности [124] , или сквозь которые – в другом уже месте, в другие времена – пробивается лунный свет запретных, нереальных, сонных откровений (о них знают лишь наши-шварцевские тени [125] , да и самим себе-то мы не всегда готовы в них признаться) – и всё это не заслуживает названья «ткань повествованья». И пусть даже Алиска [126] , как вежливая девочка, время от времени подбирает в густой (чуть не написалось – траве, как это происходило взаправду, то есть – в книжке) вязи слов некую нить повествованья, ткани из неё, из этой нити, не получится.

А получится – разве что тот кружевно-прозрачный, холщовый занавес, который сметал со сцены любимовской Таганки всех неугодных героев, и на край которого так фамильярно усаживался Гамлет-Высоцкий, глядя в начинающий заполняться зал, и что-то тихонько подбирая на гитаре [127] … В общем-то, образы пряж и кружев (не хочу называть их символами, чтобы не разбираться с формальными правилами всех и всяческих символизмов, в том числе, и прежде всего – Серебряновековского) уже давно и прочно затёрты, и стали общим местом, но для меня вот этот: «Мойры пряжу прядут… и вплетаются в ткань голоса» [128] всё ещё остаётся странно притягательным, сравнимым с той самой чудесной, но непредставимой книгою, в которой, собственно, и написано, как мы её пишем…

И вот такая ж плетёная «косичка» (нематериальная вовсе, хотя как раз сейчас я увидел её вполне материально – широкой плетёной ручкой от старинной, ещё прабабушкиной шляпной коробки – из моего детства) – уходит, расплетаясь – там, где-то там, на том конце, разбегом нитей во временную счастливую бесконечность воспоминаний с одной стороны, и – в мои нынешние представленья, страхи, надежды и интерпретации – с другой, связывая теперешние бытиё с… [129] Связывая – странной, меняющейся, непостоянной, хрупкой связью, но ведь… «бывают странные сближенья» [130] . Понять их суть – мне не дано, но вот почувствовать в текстах [131] :

Борхеса, Булгакова, Блока, Бунина, Белого, Бальмонта, Битлз, Брэдбери, Бердяева, Библии наконец; Высоцкого, Вознесенского, Волошина, Верна, Волкова (хм…. перешли к букве В, а что у нас на А?) – Анненского, Ахматовой, Акутагавы, Андерсена, Ахмадулиной, Азимова, Аврелия; Гоголя, Грина, Гомера, Гумилёва; Достоевского, Дюма, Дойля, Джойса, Драгунского, Джерома; Есенина, Желязны, Заходера; Искандера; Кузмина, Каттнера, Куна, Кэррола [132] , Кривина, Крона; Лема, Лескова, Лермонтова, Лотмана, Лондона, Линдгрен; Мандельштама, Мамардашвили, Милна, Майн-Рида; Набокова (уфф… добрались-таки!), Носова, Нагибина [133] ; Окуджавы, Остера, О’Генри; Пруста, Пастернака, По, Погодина [134] , Паустовского; Розанова, Рассела; Стругацких, Стивенсона, Саббатини, Соловьёва (Вл.), Сологуба; Толстого Л. и Толстого А., Толкиена, Твена, Тургенева, Трэверс; Уайльда, Успенского (Э, разумеется); Фаулза, Филатова (Л.), Флоренского, Фрейда; Ходасевича; Цветаевой; Чехова, Чуковского, Чёрного, Честерфильда; Шекли, Шестова, Шопенгауэра, Шекспира, конечно же; Экзюпери, Эко; Ю… хм [135] … Юма, Юнга! Яссон, Якубенко – уфффф….