Шрифт:
Ветер, словно подгоняя в принятию решения, толкает в спину, пронизывает холодом.
И я сажусь в салон, невольно счастливо выдыхая от тепла.
В конце концов, ну что может случиться?
Тошка вполне в адеквате. Понял, что был не прав, извинился. Не убивать же его теперь за те слова неосторожные, на эмоциях сказанные?
— В общагу? — спрашивает Тошка, садясь за руль.
Снова смотрю на экран телефона, но сообщения все еще не прочитаны.
— Давай в аптеку, а потом к родителям. Получится?
— Без проблем, — кивает Тошка, — давай, музыку настрой пока.
Тянусь к панели, выбираю плей-лист, включаю…
И снова улыбаюсь. Теперь уже от знакомой мелодии.
Как в старые добрые, когда мы катались по летнему городу, и я подставляла лицо свежему ветерку из окна…
Ловлю снова на себе Тошкин взгляд.
— Я скучаю, Вась, — говорит он.
Ничего не отвечаю, просто отворачиваюсь к окну.
Наверно, я тоже чуть-чуть скучаю…
75
— Мама! Это не смешно! Открой уже!
Я все еще колочу по двери кулаками, но уже выдыхаюсь. Как-то очень быстро выдыхаюсь, с усилием прижимаю ладони к дверному полотну, стараюсь перевести дыхание и успокоить звездочки перед глазами.
Мне кажется, что происходящее — бред, что я сплю и вижу дурной сон, кошмар, что-то вроде того, который когда-то давно видела… Про ведьму что-то, про ее острый черный ноготь, со скрипом скользящий по моей ладони. Шепот, черные-черные глаза…
И неотвратимость судьбы, бесконечностью космоса летящая на меня.
Тогда я проснулась, с невыразимым облегчением осознала, что все увиденное — бред, и как-то очень быстро забыла про этот сон.
Может, и сейчас так же произойдет?
Надо просто позволить себе лечь… Прямо тут, на коврике в квартире родителей… Закрыть глаза…
И открыть их уже у себя в комнате, в общаге, глядеть на такой привычный потолок с трещинкой, слушать спокойное дыхание Маринки и думать с удивленным облегчением, какой глупый сон увидела, надо же…
Словно мама, радушно встретив меня чуть ли не у порога и усадив за стол покушать, отпраздновать наступивший Новый год, затем как-то переменилась, пробормотала что-то о том, что ей надо выйти…
И вышла.
И я даже не сразу поняла, что она заперла меня в квартире!
И в этот раз — без запасного ключа!
Такая глупость, такой бред…
Этого просто не может быть! Это же мама…
Мне становится обидно до слез. И я плачу, глупо, по-детски размазывая слезы по щекам. Сижу на коврике перед дверью, словно котенок, которого принесли с помойки, покормили, пообещали любить и гладить… А потом бросили одного в пустом чужом пространстве. Без возможности выбраться.
Зачем она дверь закрыла? Почему не выпускает?
Мне становится все тяжелее дышать, голова кружится сильнее, и сил хватает только чтоб вяло скрестись по двери и шептать:
— Мама, мама… Мамочка…
Мой шепот похож на слабый мяв того самого брошенного котенка.
И, наверно, настолько же бессмысленен.
Не пожалеет никто. Не придет.
Меня зачем-то заперли. И, похоже, чем-то опоили, потому что перед глазами круги, а в голове — сумбур.
И позвонить некому… Телефона нет. Мама из сумки забрала, а я и не заметила…
Господи, какая глупость была — ехать сюда! Глупость!
Не надо было…
Но зачем она так со мной? За что? За то, что не слушалась? Но ведь я ничего плохого…
Сознание уплывает, и в какой-то момент меня выносит куда-то за грань реальности.
Сквозь темную патоку в сознании слышу, как открывается дверь, как надо мной кто-то разговаривает.
И голоса, грубые, холодные… Мамин голос, папин…
Почему они… такие? За что?
— Ну вот, что теперь делать с ней? — это отец.
Его пальцы, пропахшие табаком и машинной смазкой, грубо трогают за щеки, разворачивают. Пытаюсь открыть глаза, не могу.
И звуки разносятся, отбиваясь эхом в гулкой голове.
— На кровать надо… — мамин голос. В нем неуверенность и досада, — кто ж знал, что такая хилая? Совсем ничего не жрет там, в общаге своей!
— А я говорил, не надо отпускать! — рычит на маму отец, тянет меня за руку вверх.
Не могу встать, не могу открыть глаза, тело словно гуттаперчевое, непослушное, неподъемное.