Меня раздирают облегчение и беспокойство. Кэндис не станет забирать Кэт. И все же. В ее состоянии пускаться в дорогу смерти подобно.

— Кэндис, ты слишком слаба, чтобы ехать поездом в такую даль.

— У меня есть деньги, чтобы нанять частный экипаж и сиделку.

— Но ведь это так далеко… А если ты умрешь в дороге?

— Если умру? Скорая смерть — благословение. Я хочу умереть. Готова умереть.

— Кэндис…

— Позволь мне уехать к родным. Пусть они похоронят меня рядом с мамой и папой. Пожалуйста, Софи. Ведь я прошу о пустяке. Пожалуйста, помоги мне уехать.

Мои щеки обжигают горячие слезы.

— Но Кэт…

— Кэт будет здесь счастлива. Она уже счастлива. У нее есть ты, Белинда и сестренка. Она уже имеет больше того, что я когда-либо дала ей. Не в твоих силах предотвратить неизбежное. Я скоро умру. Так позволь мне умереть там, где я хочу.

Я молчу, и она продолжает:

— Я подготовила документы, согласно которым ты назначаешься официальным опекуном Кэт после моей кончины. Родным я объясню, что никто не должен оспаривать твое опекунство, да они и не станут. Мой поверенный уже связался с банком в Лос-Анджелесе, который выделяет деньги из доверительного фонда. Ежемесячная выплата — солидная сумма, Софи. Кэт никогда ни в чем не будет нуждаться. И я рассчитываю, что ты будешь разумно распоряжаться деньгами и обеспечишь ей достойное существование. Обещаешь?

Я киваю, чувствуя, как по лицу струятся слезы.

— Поклянись, — выдыхает она.

— Клянусь.

Спустя две недели, тринадцатого августа, Кэндис отправляется в Техас. Мы с Белиндой стоим чуть поодаль от запряженного четверкой экипажа, давая ей возможность напоследок подольше побыть с Кэт. Но Кэндис не затягивает прощание. Через открытую дверцу экипажа до меня доносится ее короткая напутственная речь. Она говорит дочери, что скоро отправится на небеса, к своим родителям, как она ей уже объясняла, но сверху будет наблюдать за Кэт все годы ее жизни, и, если девочке захочется побеседовать с мамой или прикоснуться к ней, Кэт может просто подойти к персиковому дереву в саду Белинды и обнять его, и тогда Кэндис шелестом листвы сообщит ей, что все хорошо.

Затем она жестом подзывает меня к карете. Я подхожу и встаю рядом с Кэт.

— Теперь твоя мама — мисс Софи. — Полулежа на сиденье, Кэндис кивает мне, и я одной рукой обнимаю Кэт. — Я очень горжусь тобой, Котенок. Ты храбрая девочка, — обращается она к дочери. — Будь счастлива. Я люблю тебя.

Я чувствую, как Кэт содрогается, но с губ ее не слетает ни слова. Ни одного. Я наклоняюсь к ней, хочу попросить, чтобы она попрощалась с матерью, но Кэндис велит сиделке, устроившейся напротив нее, закрыть дверцу. Я выпрямляюсь.

Кэндис не произносит напоследок «до свидания», и я понимаю почему: чтобы наша дорогая Кэт никогда не сожалела, что она не попрощалась с матерью.

Кучер вожжами хлещет лошадей. Экипаж трогается с места, катит по гравийной дорожке и затем поворачивает налево. Когда бряцанье сбруи и цокот копыт стихают, мы втроем — Белинда, Кэт и я — заходим в гостиницу.

Следующие две недели Кэт все больше замыкается в себе, привыкая жить без матери. Таким образом, я заметила, девочка обычно примиряется с событиями, над которыми она не властна. Впрочем, всем нам так или иначе приходится принимать то, что от нас не зависит. Кэт нашла свой способ. И кто скажет, что он неприемлем? Каждый вечер перед сном мы воображаем — я — вслух, она — про себя, — где в данный момент находится экипаж Кэндис. Представляем ее на безлюдных просторах Аризоны или Нью-Мексико, как она ищет и находит врата в рай. Думаю, мысль о том, что ее мать возносится на небеса, как Илия на колеснице, утешает Кэт. На нескольких рисунках она запечатлела экипаж, запряженный крылатыми конями, которые летят к солнцу.

Не знаю, понимает ли Кэт в полной мере, что она больше никогда не увидит мать, но я часто застаю ее у персикового дерева. Глядя на крону, девочка слушает шелест листвы.

Десятого сентября мы получаем телеграмму из Техаса, в которой нас извещают, что Кэндис скончалась через три дня после приезда.

Октябрь приходит на смену сентябрю точно так же, как и предыдущей осенью в этой части Калифорнии, — незаметно. Не возвещает о себе «громом фанфар», как в Нью-Йорке или на севере Ирландии.

Не без трепета я устраиваю Кэт в маленькую начальную школу в Сан-Рафаэле. Она почти все время молчит, по-своему примиряясь с утратой матери. Ее учительнице, мисс Ривз, я объясняю, что моя дочь за свою короткую жизнь слишком много страдала, и прошу, чтобы та умерила свои ожидания. Я готова услышать в ответ, что в таком случае с Кэт лучше заниматься дома, как в свое время посоветовала директриса школы в Сан-Франциско, но учительница успокаивает меня: она охотно примет девочку в свой класс; хоть один ребенок не будет прерывать занятия неуместной болтовней. Кэт ходит в школу без особого восторга, но и не артачится. Ей интересно учиться — она всегда была любознательной, — и, если верить мисс Ривз, за несколько первых дней остальные дети, похоже, привыкли к молчаливой новенькой.

Наша новая жизнь безмятежна во многих отношениях. Я знаю, что должна острее переживать кончину Кэндис, но с ее смертью разжались тиски, сжимавшие мое сердце. Кэт теперь полностью принадлежит мне, как это было, когда я вышла замуж за Мартина.

Доверительный фонд начинает присылать нам чеки через банк Лос-Анджелеса — раз в месяц. Первый мы получаем в середине сентября. Денег гораздо больше, нежели нам с Кэт требуется на оплату питания и проживания в гостинице, и у меня возникает мысль, что примерно через год я скоплю достаточную сумму и тогда попрошу Эллиота построить для нас с Кэт небольшой домик на земле Белинды, если она, конечно, позволит. Но я почти уверена, что Белинда возражать не станет. Съехав из гостиницы, мы освободим две лишние комнаты для ее постояльцев, а у Кэт всегда будет свой дом, независимо от того, куда бы жизнь ни занесла меня.