– Разве мы враги, - спрашивал он, - разве в том, чтобы стегать нас нагайками, вы давали присягу? Разве мы бандиты или убийцы? Мы хотим народного счастья, хотим, чтобы вас не били ваши офицеры, хотим, чтобы дети ваши учились в школах, а жены и матери не надрывались на непосильной работе. Пойдите и расскажите вашим товарищам, кто мы и что, на какое дело мы тратим свои жизни, свою молодость, свое здоровье и силы...

Говорил до поздней ночи, а утром Дзержинского вызвал во двор незнакомый драгун с бледным, обсыпанным веснушками лицом и сказал ему, заикаясь от волнения:

– Так что новые заступили, ваше благородие. Перебийнос больше пока не придет. Велел поклон передать.

– Что же случилось?
– спросил Дзержинский.

– Слышно так, - объяснил солдат, - что будто народ неподходяще толковал в казарме. И будто поручик наш, их благородие Гендриков, сумлевался, кого послать в караул, и тех не послал, а наших наладил. Но только до нас, ваше благородие, заходить вам нехорошо. Есть у нас один собака, очень вредный, Махоткин ему фамилия...

Занятия тюремными науками шли своим чередом, и, кроме того, очень часто можно было видеть, как где-нибудь в укромном углу Дзержинский утешает молодого, не бывшего под пулями человека и не распекает, а именно утешает, старается развеселить, рассмешить, рассказывает что-нибудь, а глаза его улыбаются. Иногда он спорил горячо и страстно, иногда терпеливо и кропотливо объяснял.

С каждым днем люди, которые не знали его до тюрьмы, все больше оценивали его горячее сердце, его светлый и точный ум, его сильную, непоколебимую волю. Его полюбили, к нему привязались.

– Это человек, - говорили про него.
– Это настоящий человек!

Каким-то образом Перебийнос успел разболтать арестованным о том, как он предлагал Дзержинскому бежать и почему Дзержинский отказался, и авторитет Дзержинского возрос еще больше.

– Он остался из-за нас, - говорила молодежь, - это наглядный урок товарищества.

Молодежь, с которой нынче сидел Дзержинский, не знала еще одного обстоятельства. Она не знала ничего о том, что в те дни, когда он занимался с ними тюремными науками, на воле готовили Дзержинскому побег. Об этом никто, кроме тех, кто был на воле, и самого Дзержинского, ничего не знал. Он же отказался и от этого побега вот в каких словах:

– Я должен отдаться той же участи, что и другие; некоторые среди арестованных могли бы подумать, что мы создаем привилегии для избранных. Я должен остаться с моими молодыми товарищами.

И остался, несмотря на все уговоры.

Остался потому же, почему делил в тюрьме поровну свои передачи, потому же, почему много позже, в девятнадцатом году, ел со всеми конину и мороженую картошку, потому же, почему еще позже отослал голодающим в Поволжье единственную семейную ценность - чернильницу своего сына.

Письмо варшавского губернатора в министерство внутренних дел кончается так:

"Упомянутые обвиняемые подвергнуты предварительному

задержанию на основании 21-й статьи правил положения усиленной

охраны и сего числа, по доставлении под конвоем на подводах в

город Варшаву, заключены под стражу в следственной тюрьме".

Варшавская следственная тюрьма была настоящей тюрьмой; и как пригодились молодежи уроки, которые давал ей в Новоминске Феликс Дзержинский!

Душным июньским вечером 1907 года Дзержинский вышел из тюрьмы, в которой пробыл много месяцев. Тяжелая калитка, вырубленная в огромных воротах, с лязгом захлопнулась за ним. Он очутился на свободе.

Пыльная раскаленная улица лежала перед ним. Пекло солнце. В подворотне, играя в разбойников, кричали грязные ребятишки. По булыжникам тарахтела бочка водовоза. Веселым, сильным голосом выхвалял свой товар мороженщик. Ничто не изменилось за это время, жизнь шла своим чередом: играют дети, торгует мороженщик, тащится водовозная кляча, - мир полон звуками, солнцем, вот даже подул ветер и закрутил пыль...

На секунду у него закружилась голова - это было вроде качки на море в бурную погоду, - но тотчас же все прошло, только в ушах шумело так, что он немного постоял на всякий случай.

Он был уже на другой стороне улицы, против ворот, из которых только что вышел, против полосатой будки часового. Часовой, долговязый солдат в пыльных сапогах, прохаживался перед воротами; лицо у него было важное и глупое, спина сутулая. Заметив, что Дзержинский на него смотрит, он вдруг рассердился и закричал на всю улицу:

– Проходи, когда выпустили! Чего встал? Продергивай!

И вновь зашагал.

– А вот кому мороженого!
– выкрикивал мороженщик.
– А вот кому сладкого, прохладного, сахарного! Сахарное мороженое, сахарное!