Секретарь молча вошел в кабинет к Дзержинскому и положил на стол телеграмму.

"В Петрограде убит Урицкий".

Дзержинский прочитал, потер лоб ладонью. Потом взглянул на секретаря. Секретарь хорошо знал это мгновенное выражение глаз Железного Феликса: детское, непонимающее. Это выражение появлялось в глазах Дзержинского тогда, когда совершалась какая-нибудь ужасная, непоправимая подлость, непонятная его чистому уму.

Зазвонил телефон.

Дзержинский взял трубку.

– Да, Владимир Ильич. Хорошо, Владимир Ильич.

Повесил трубку и сказал секретарю:

– Еду в Петроград.

В Петрограде в Смольном ему дали вторую телеграмму.

Он долго читал ее, не веря своим глазам, ему казалось, что он сошел с ума, что это дикий, страшный сон.

В Москве тремя выстрелами тяжко - может быть смертельно - ранен Ленин.

Ленин при смерти.

В Ленина стреляли.

Вчера он слышал голос Ленина, а позавчера Ленин, весело посмеиваясь глазами, говорил с ним вот так, совсем близко...

Еще и еще раз он перечитал телеграмму. Потом спросил:

– Когда идет поезд в Москву?

И, не дослушав ответа, пошел на вокзал. Ему говорили о специальном вагоне, он не слушал. За его спиной была солдатская котомка, фуражку он низко надвинул на глаза. Он шел в расстегнутой шинели, в больших, со сбитыми каблуками болотных сапогах. И никто не видел, какое выражение было в его глазах - там, под низко надвинутым козырьком фуражки: может быть, опять детское выражение непонимания.

В Ленина? Стрелять в Ленина?

Так он пришел на вокзал. Это был вокзал тех лет - грязный, закоптелый, проплеванный.

Медленно, вместе с толпой, он вышел на перрон, добрался до какого-то стоявшего на дальних путях состава. И стал спрашивать, когда этот состав доберется до Москвы. Выяснилось, что к утру.

Состав был смешанный - и пассажирские вагоны, и товарные, и даже угольная платформа. Все было занято. На крышах лежали вплотную, тело к телу. В тамбурах, на тормозных площадках, на буферах стояли люди.

Люди облепили даже паровоз. Это был "скорый" поезд. Раз и другой Дзержинский прошел вдоль поезда, - нигде не было места. Потом сказал бородатому красноармейцу:

– Подвинься, товарищ.

Бородатый уступил Дзержинскому часть ступеньки. Потом они вместе перешли на буфер.

О чем думал Дзержинский в эту звездную, холодную августовскую ночь? Может быть, вспоминал о том, как много лет назад ехал на извозчике с Лениным и с Надеждой Константиновной, как беспокоился Ленин, что Дзержинскому неудобно сидеть на облучке, и какие у Ленина были веселые и милые глаза, когда он говорил:

– Да вы держитесь. Разве можно так? Или давайте все слезем и пойдем пешком. А?

Может быть, он вспомнил тюрьмы, в которых провел одиннадцать лет. Александровский пересыльный централ? Орловскую каторжную тюрьму? Тюрьму в Ковно? Ссылку в Сибирь?

Или думал о том, что он, Дзержинский, - председатель ЧК, что его долг - охранять жизнь вождей и что самый великий вождь мира, быть может, умирает сейчас, в эти минуты?

Или он думал о честном слове врага?

О том, как отпущенный под честное слово генерал Краснов бежал на Дон и долго заливал землю кровью людей. А ведь дал честное слово никогда не поднимать оружия против власти Советов...

Или монархист Пуришкевич и его честное слово?

Или члены Центрального комитета кадетской партии Давыдов и Кишкин? Они тоже давали честное слово порядочных людей.

Может быть, он вспоминал слова Ленина в ту ночь, когда у Смольного горели костры и на ступеньках стояли пулеметы, в ту ночь, когда он, Дзержинский, был назначен председателем ВЧК.

– Немедленно приступайте к работе, - сказал Ленин на прощанье.
– Я не верю их честному слову и не поверю никогда...

В ту ночь Дзержинский вышел из Смольного и оглянулся - поискал глазами окно комнаты, в которой остались Ленин и Сталин. Ленин у телефона и Сталин с потухшей трубкой в руке.

– Я не верю их честному слову, - сказал Ленин, - и не поверю никогда.

Быть может, он представлял себе Ленина: его лицо, его манеру говорить, его глаза. Как они виделись в последний раз? О чем говорил тогда Ленин? Кажется, это был недлинный разговор. Точный, ясный и простой, как всегда.

Никто не знал, о чем думал Дзержинский в эту августовскую ночь. В Москву он приехал еще более похудевший, с крепко сжатыми губами, с резкой морщинкой на лбу.

Вошел к Ленину и стал у двери.