Шрифт:
Ночью Дзержинского знобило.
Он чувствовал себя простуженным, сидел в шинели и в фуражке у топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам:
– Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной стране, не унижают так национальные меньшинства. Белорус и украинец для пана-помещика - не люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже...
К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:
– Кажется, поехали.
Дзержинский подкинул в печку несколько чурбанов и опять заговорил. Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась докрасна. Разговор сделался общим. Говорили об украинцах, белорусах, о шляхте, о панах-помещиках. Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его сделалось розовым, глаза блестели, - у него, видимо, был жар. Потом он задремал.
Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но товарищи заметили и стали разговаривать шепотом.
Вдруг раздался голос Дзержинского:
– Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...
Стало тихо.
Все обернулись к Дзержинскому.
По-прежнему раскачивался и гремел вагон.
– Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование...
Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он усмехнулся и, протянув руки к печке, сказал:
– Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.
И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал и начал набрасывать план организации всеобщего обучения. Это был точный, не раз продуманный план, остроумный и блестящий, как все, что исходило от Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что работать в народном образовании ему очень хочется.
Люди сидели и слушали как завороженные. Выл паровоз, в окна вагона стучал дождь, покачивалась керосиновая лампа, и по ободранным грязным стенкам вагона прыгали уродливые тени. Там, в темной и мокрой ночи, советские войска бились с польскими панами. Дзержинский ехал на фронт. И вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.
Он говорил о том, какие будут построены школы, и перед слушателями вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами, в которые бьет солнце...
Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах - городах науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников и студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне будут учиться. И все молчали и представляли себе это будущее, ради которого идет нынче война.
Паровоз внезапно остановился.
Дзержинский замолчал.
– Что случилось?
Вошел машинист и сказал, что дальше нет пути: снаряд разворотил рельсы.
– Ну, что же, - сказал Дзержинский, - надо добираться пешком. Тут недалеко - к утру дойдем.
Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать".
Потом спросил:
– Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности - паны везде рыскают.
Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту.
Пошли по мокрому полотну. Шли молча, быстро и тихо. А возле моста вынули револьверы.
КАРТОШКА С САЛОМ
Страна голодала, голодали и чекисты. В доме на Лубянке большими праздниками считали те дни, когда и столовой подавали суп с кониной или рагу из конины.
Обедал Дзержинский вместе со всеми - в столовой - и сердился, когда ему подавали отдельно в кабинет.
– Я не барин, - говорил он, - успею сходить пообедать.
Но часто не успевал и оставался голодным. В такие дни чекисты старались накормить его получше - не тем, что было в столовой.
Один чекист привез как-то восемь больших картофелин, а другой достал кусок сала. Картошку почистили, стараясь шелуху срезать потоньше. Эту шелуху сварили отдельно и съели - тот чекист, что привез картошку, и тот, который достал сало. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале.
От жареного сала по коридору шел вкусный запах. Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух и говорили:
– Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.
Постепенно все узнали, что жарят картошку для Дзержинского. Один за другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.
– Да разве так надо жарить, - ворчали некоторые.
– Нас надо было бы позвать, мы бы научили.
– Жарят правильно, - говорили другие.
– Нет, неправильно, - возражали третьи.
А повар вдруг рассердился и сказал:
– Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу - картошку не зажарю. Уходите, а то я нервничаю.
Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес ее так бережно, будто это была не картошка, а драгоценность или динамит, который может взорваться.
– Что это?
– спросил Дзержинский.