В те дни я украдкой наблюдала за отцом, подолгу, не отпуская его глазами, словно стараясь запечатлеть его в своей памяти. Сфотографировать, как он фотографировал меня. Я хотела уберечь, спасти его от чего-то – я сама не знала, от чего. Но в глубине души понимала, что мне это не удастся.

А потом вдруг я просто услышала, что его больше нет, и обнаружила себя в незнакомой комнате со следами старой краски цвета зеленки, которая с тех пор стала моей новой комнатой. И почему я оказались в этой незнакомой зеленой комнате? Совершенно жуткой и чужой?

Помню, как я плакала и просила мать, чтобы мы пошли назад, домой, в нашу квартиру. В мою комнату – ту, где на светло-желтых стенах разноцветные бабочки. К моему отцу. Но мать строго сказала, что моей комнаты больше нет. И отца больше нет. И скорбно поджала губы. С полным безразличием ко всему, я приняла это новое неуютное обиталище. Меня тоже больше не было.

***

Было что-то странное в поведении наших старых соседей, когда мы случайно встречались с ними на улице. Это было не похоже на обычное в таких ситуациях сочувствие. Встречаясь с нами, люди испуганно отворачивались, прятали глаза. Они как будто сторонились нас.

Ощущение какой-то недоговоренности не покидало меня. Мне казалось, что от меня что-то скрывают. Я не могла ничего вспомнить, кроме того, что умер отец. Но я не помнила, как это случилось – мне просто об этом сказали. И почему все так странно себя ведут? Почему так ожесточенно сжаты узкие губы матери?

Я продолжала ходить в школу, где с трудом переносила сочувствующие взгляды одноклассников. С трудом, потому что прекрасно видела, что у многих из них сочувствие почему-то какое-то наигранное, лицемерное, издевательское. Я старалась не показывать, как сильно переживаю, не обнажать перед ними свою боль.

Но когда я приходила домой, все было по-другому.

Опасно, когда страдание находит тебя в таком возрасте, когда ты уже, к сожалению, все понимаешь и осознаешь, но еще не выработал взрослых механизмов проживания горя. Оно просто обрушивается на тебя и придавливает, словно огромной тяжеленной плитой, из-под которой ты не можешь выбраться. Ты кричишь, умоляешь убрать с тебя эту плиту, но тебя никто не слышит. Если не сможешь справиться, под этой плитой ты проведешь остаток жизни.

Особенно тяжелым был первый год. Я приходила из школы, падала на кровать и, скрючившись в комочек, раз за разом раздирала в душе свою боль, пока слезы не начинали катиться градом, а тельце – сотрясаться от рыданий.

«Папа, папочка! Умоляю, будь живым, вернись!»

Никто и ничто не могло уменьшить мою боль, избавить меня от нее. Вернуть мне моего отца.

На людей, на весь мир я теперь смотрела сквозь потоки слез.

Все мое детство потонуло в слезах.

***

Свой самый тяжелый жизненный урок я получила именно тогда – когда мне было десять.

Я словно вижу: по зеленой, залитой солнцем лужайке бежит маленькая беловолосая девочка, с задорной улыбкой и счастливыми глазами. И вдруг – раз! Прямо на бегу! Это потом, гораздо позже, когда моей страстью стали стихи, я прочитала эти строки Марины Цветаевой: как Судьба «тяжкой дланью» схватила ее за волосы на бегу. Меня моя жестокая Судьба в первый раз схватила за волосы в мои неполные одиннадцать. И ей, видимо, понравилось это со мной проделывать – потом она частенько повторяла…

Ранимая, до болезненности чувствительная, я переживала смерть отца настолько тяжело, насколько это вообще возможно. Иногда я думала, что это наверняка ошибка: отец не умер (ведь этого просто не может быть!), и его похоронили живого. Застыв в ужасе от того, что мы похоронили его живого, я садилась в кровати и начинала раскачиваться взад-вперед, обхватив голову руками.

То мне вдруг начинало казаться, что все это просто кошмарный сон, который скоро закончится. Что откроется дверь, войдет отец, и я снова услышу его ласковый мягкий голос:

– Здравствуй, доча!

Вскоре мое подсознание нашло новый способ меня истязать: мне стали сниться предельно реалистичные сны об отце. Он был со мной в этих снах, настолько живой и осязаемый, что я ЗАБЫВАЛА о том, что его больше нет, и вспоминала только, когда просыпалась. Эти несколько мгновений для меня становились сущим адом. Так многократно, раз за разом, я снова УЗНАВАЛА о том, что мой папа умер. Я снова и снова его теряла.

Через какое-то время я заметила, что стала находить какое-то странное удовлетворение в таком самотерзании. Тогда, в детстве, я еще не знала, что при столкновении с большим горем детская психика может «подсесть» на страдание, а потом всю жизнь просить еще и еще. А ситуации, в которых человек будет страдать, не заставят себя ждать. Их будет много, очень много… по его же невольному запросу.

***

Мои непримиримые споры с тем, кто там, на небесах, начались именно тогда. «Для чего живет и почему страдает человек?». А особенно: «Почему это случилось именно со мной?». Десятилетним ребенком задавала я такие вопросы. Не то чтобы я хотела начать философствовать так рано – жизнь меня заставила.

Вопросы из разряда «Почему это случилось именно со мной?» особенно мучительны, когда рождаются в голове ребенка. В отличие от взрослого, у которого есть хоть какие-то идеи, у ребенка совсем нет вариантов ответа. Мне не давала покоя мысль о том, почему именно в нашу семью постучалось это горе. Что за роковая случайность? Почему несчастливый жребий упал именно на нас? Словно нас разыграли в небесную рулетку. Но почему именно нас?