– ДИИИИИИИИМ!

Я полетела в кучу старых кирпичей и торчащей из них арматуры. Последнее, что я почувствовала, была резкая, дикая боль.

***

Не помню, как нас нашли, как нас везли в больницу. Наверно, от боли я на какое-то время отключилась.

Мы не получили травм, несовместимых с жизнью. Шлемы защитили наши головы, но ничто не защитило мое бедро: оно было разодрано в клочья. Я только однажды заглянула под одеяло и быстро опустила его. А потом боялась сделать это еще раз. Но, даже не видя его под бинтами, я знала: там, вдоль всего левого бедра, тянется страшный, уродливый, извилистый шов. Мать сказала, что шрам останется на всю жизнь. Сказала она это не без торжества – таким тоном обычно говорят «доигрались!».

«Дим, не переживай: мне не больно».

Это была ложь. Мне было очень больно. Несмотря на сильные анальгетики. Они лишь на время давали мне забыться.

– Где Дим? Что с ним?

Я услышала, как где-то вдалеке – на деле же в нескольких шагах от меня – мать, вне себя, яростно заорала:

– Чтобы я о нем больше не слышала!!! Чтобы духу его рядом с тобой больше не было!!! Он разбил мне моего ребенка! Он вас обоих угробил! Чудовище! Пусть держится от тебя подальше!

Я слабо сопротивлялась:

– Ты ведь его не знаешь… он такой хороший… он же не знал, он не виноват… это все арматура… скажите ему, что он не виноват… пусть не казнит себя…

Мои сухие губы с трудом шевелились. Я не была уверена, что мать меня услышала. Она снова что-то орала. Я отвернулась к стене, не в силах сдержать слезы. Пальцем я вычерчивала узоры по обшарпанной штукатурке, стараясь не слышать этих адских криков за своей спиной.

«Нет, Дим. Мы с тобой не останемся жить в этом городе. Мы вырастем и уедем отсюда, далеко-далеко. На твоем “байке”».

Я захлебывалась слезами.

А в соседней палате израненный Дим сидел на полу и плакал от вины и бессилия, обхватив голову перебинтованными руками. Я не могла видеть его сквозь стену, но поняла, почувствовала, что он был там.

***

Авария стала последней каплей и главным козырем матери в борьбе против нас.

Они разговаривали у открытой двери, ведущей в палату. Они думали, что я сплю. До меня доносились обрывки фраз:

«…он чуть не угробил их обоих…» – требовательный голос матери.

«..конечно, если бы я знала, что у них так все закрутится… я ж сама его к вам привела…» – другой голос – тихий и кающийся. – Сын сказал, что ему так понравилась эта девочка…»

«… сначала значения не придала этим их отношениям, а потом… Ему-то все равно, отряхнется и дальше поедет, а ей теперь как?» – наседала мать.

«…ошибаетесь, сын сильно переживает…»

Я боялась за Дима. Я знала: его собственное обостренное чувство вины доведет и доконает его сильнее, чем чьи бы то ни было упреки и обвинения.

«… нет… надо пресекать…» – вынесла вердикт моя мать.

Я, обеспокоенная, попыталась вытянуть шею: что пресекать? Что они собираются делать? Мать зашла в палату.

– А, ты не спишь! Не шевелись, не шевелись! Постарайся больше спать – так тебе будет лучше.

– Что с Димом?

Я спрашивала ее об этом каждый день. Мать снова поджала губы и ничего не ответила.

На мои вопросы, что с Димом, мне никто ничего не объяснял – словно сговорились. Из нескольких слов санитарки, которую я из последних сил схватила за руку, я поняла только, что Дим отделался гораздо более легкими травмами, чем я.

«Слава богу!»

Горячие слезы благодарности текли по моим щекам. Мне так хотелось увидеть Дима, успокоить его, сказать, чтобы он не казнил себя так сильно, ведь я обязательно скоро поправлюсь, и мы с ним вместе уедем из этого города. Обязательно уедем, как мы и хотели. Но я не могла встать, не могла даже пошевелиться. Все, что я могла, это мысленно разговаривать с Димом через стенку, надеясь, что он меня слышит.

***

Сколько я уже здесь лежу?

Он не зашел ко мне ни разу за все это время. Почему?

Когда я все-таки смогла встать, и всевидящий контроль матери немного ослаб, я с трудом, держась за стену, дошла до соседней палаты. Она была пустая. В недоумении я стояла и смотрела на застеленные койки. Ко мне подошла санитарка – та самая, которая сообщила мне тогда о состоянии Дима. Она достала из кармана и протянула мне свернутый листок бумаги. Рукой Дима там было написано:

«Ребенку-котенку:

Послушай меня. Прости. Я сейчас уйду. Я могу быть очень далеко, но ты должна знать, что я есть и что я тебя люблю. Я буду думать о тебе каждый день».