Харбин капитулировал несколько дней назад. Его население уже успело свыкнуться или смириться с этим, и жизнь города вступила в свое постоянное русло.

Ближе к центру улицы становились шире, чище, публика нарядней. По сторонам возвышались особняки с признаками достатка и самодовольства. Благообразные мужи в истертых сюртуках и чопорные молодые люди в старомодных фраках и цилиндрах со своими дамами чинно усаживались на длинные и узкие повозки с двух сторон, спина к спине, и пара низкорослых лошаденок или осликов, понукиваемых возчиком, так же чинно везла их ближе к центру, где начинался «свет» с его пролетками, каретами, трамваями, автомобилями, корзинами цветов, роскошными магазинами, пикантными кабаре и фешенебельными ресторанами.

— Ну как, товарищ майор, капиталистический мир? — спросил Рощина шофер, останавливая машину у роскошного подъезда гостиницы «Нью-Харбин».

— Поживем — разберемся, — нехотя отозвался Рощин. Комендант штаба встретил майора не совсем доброжелательно.

— Куда же вас деть?.. Эврика! — воскликнул он. — Здесь рядом живет старинный русский генерал — еще николаевский. К нему и поселю вас. — Он приходил ко мне в первый же день со всеми своими регалиями представляться.

— Можно! — согласился Рощин. — Заеду, посмотрю. Спокойно отдохнуть где-то действительно нужно.

* * *

Варенька не слышала, как рушился мир, но была уверена, что это произошло. И произошло не далее как в день смерти отца. Ей неведомо было понятие о цели жизни. Она просто росла, жила, поняла, что уже выросла и рассчитывала выйти замуж. Иногда в ее воображении будущий муж вставал в образе ермиловской бесшабашности и простоты, и Варенька тогда звонко смеялась, иногда — в воплощенном плешивом образе князя Долгополова, в этих случаях Варенька поджимала губы, делала постное лицо и шамкала: «Княгиня-матушка!» И вдруг все это рухнуло! Бесшабашный Ермилов, которого она-то и представить не могла с пистолетом у виска без смеха, вдруг застрелился. Долгополов, считавший полдень уже вечером, а вечер ночью, оказался взломщиком и расстрелян японцами за грабеж. Отец стал шпионом, а Кислицын, у которого он служил, был объявлен японцами «жертвой коммунизма» и чуть ли не великомучеником. «Коммунистами» же оказались мадам Кислицына, Тураева и два десятка слуг его высокопревосходительства.

Японская армия, о которой все говорили, что она выпорет большевиков, так же неожиданно почему-то не стала пороть их и капитулировала. Новый премьер-министр принц Хигасикуни объявил по радио, что это «было достигнуто исключительно благодаря благожелательности нашего государя». Варенька сочла это неблагоразумным, а старый генерал Ермилов обругал принца по-французски «chenapan», что значило в русском переводе просто «шалопай».

Экс-генерал Ермилов бегал по комнате и петушиным голосом выкрикивал:

— Свершилось! Русская армия сдала Порт-Артур не прежде, чем выдержав семимесячную осаду. И его не сдали русские солдатушки, а продал Стессель! Доблестная японская армия сдала его через сутки! Вице-адмирал Кабаяси преклонил колено перед русским майором!..

Старый денщик возразил генералу:

— Это не русские солдатушки, а советские.

Генерал выкрикнул еще тоньше:

— Русские!.. Русские!.. Нет такой нации — советские, есть русский народ.

Вареньку все это подавляло. Ей казалось, что она присутствует при гибели Помпеи. Вдруг оказалось, что в русских верили все, и никто не верил в японцев. Она ни во что не верила. Ей просто было страшно. Она представляла войну по детским наивным книгам с предводителем впереди, но вместо этого надвинулось что-то страшное, какой-то хаос, который в один день изломал их семью, сдунул все ее авторитеты.

Мать умерла в тот же день, когда Варенька должна была отдаться господину Маедо. Она отравилась. Натали стала несносна и жестока. Она металась по домам, собираясь выезжать то в Южный Китай, то в Корею, то в Турцию.

Варенька вместе с Лю ушла к Ермилову. Старый генерал даже прослезился при виде своей крестницы и предоставил в ее распоряжение весь запущенный дом. Вначале она не на шутку расхворалась; но, отстояв воскресную литургию, успокоилась. Отец Милетий в конце службы провозгласил «многая лета» русскому воинству, «избавившему их от поругания нечестивых».

Возвращаясь из церкви, она вышла на многолюдный Большой проспект, по которому от аэродрома промаршировал небольшой отряд русских солдат с полковником во главе. Они проследовали в гостиницу «Нью-Харбин» и, что удивительно, вошли все вместе — офицеры и солдаты.

Вечером харбинцы ожидали грабежей и расправы, но вместо этого из открытых окон пятого этажа гостиницы, где была эстрада, на притихшую площадь выпорхнули звуки аккордеонов, рояля и нежный, навевающий грусть по далекой родине голос:

Чуть горит зари полоска узкая,

Золотая, тихая струя…

Ой, ты, мать-земля, родная русская,

Дорогая Родина моя!

Песня то умирала, то вспыхивала гневом и болью:

Ой, дороги, дымные, военные,

За Москву тяжелые бои!..

На дорогах воры иноземные

Растеряли головы свои.

— «Как же мы могли жить без этого? Слушать японские гимны и возмущаться всем русским… своим?» — словно что-то неожиданно проснулось в душе Вареньки.