— Гошпода японшы! Што вы делаете? — взмолился он и, заметив среди привязанных к столбу двоих китайцев из своей группы, с надеждой воскликнул: — Вот они подтвердят, што я шам… Подтверждайте, подтверждайте, не бойтешь. Я жаштуплюш… — умолял он.

Конвоиры привязали Козодоя рядом с китайцами и, окатив ему ноги из ведра ледяной водой, возвратились к длинному бараку.

Козодой запрыгал вокруг столба.

— Он, родненькие, пожалейте, я больше не буду. Ой, голубшики, помилуйте и шмилошердитешь, — запричитал он. Чем сильнее мороз сжимал клещами ноги и руки Козодоя, тем громче становились его вопли. — Ой, што вы робыте шо мной? Ой, де ж наши крашноармейшики родные? Ой, ижверги рода шеловешешкого…

Дальнейшего Козодой не помнил. Временами к нему на миг возвращалось сознание, потом снова пропадало. Когда оно полностью вернулось, ноги и руки жгло огнем. Мутным взглядом обвел большую светлую палату и снова закрыл глаза. Попытка шевельнуть рукой вызвала такую боль, что Козодой не мог удержать крика. К нему подошел врач в белом халате и, правильно произнося русские слова, спросил:

— Как чувствуешь себя? — Не дождавшись ответа, продолжал: — Ничего, дней через пять снимем повязки и сможешь танцевать… Так и запишем: бревно шестьсот восемнадцать сознание возвратилось, — добавил он, по-японски.

Но танцевать Козодой уже не смог. Когда сняли повязки с рук, вернее с того, что было когда-то руками, он испуганно воскликнул:

— Што вы жделали?

Омертвевшее мясо отставало от почерневших костей, издавая смрадный запах. Гангрена подобралась к локтевым суставам. Ног Козодой не видел.

Пятеро в белых халатах с заметным любопытством осматривали бревно шестьсот восемнадцать.

— Да, уважаемый Карасуке, ваши труды оказались напрасными, — заговорил один из наблюдателей. — При такой степени обморожения и задержке в оказании первой помощи сохранить конечности невозможно. Только немедленное активное вмешательство, я имею в виду ампутацию, еще может остановить смерть. Но это будет уже не человек.

— Мы обязаны, коллега, добиться положительных результатов, — отрицательно покачал головой тот, кого назвали Карасуке. — Ведь с этим мы столкнемся в России в первую же зиму оккупации. Нужно экспериментировать, чтобы потом спасти десятки наших солдат. — Он долго рассматривал ноги Козодоя.

Через два часа практикант Курусима сделал из бревна шестьсот восемнадцать «чурку». Ноги у Козодоя отняли, одну — по пах, другую — до колена. Руки — по локти.

Когда Козодой снова пришел в себя, прежних болей он не ощущал. Вспомнив свои страшные руки, захотел поднять, их, чтобы осмотреть. Но все было запутано в марлю. Козодой испуганно забегал глазами по сторонам. Напротив он увидел одноногого человека. Тот сидел неподвижно и не отрывал взгляда от Козодоя.

— Очухался? — хрипло спросил он, заметив, что Козодой открыл глаза.

— Ошухался маленько, — шепотом отозвался Козодой и подумал: «Русский…»

— В бреду кричал, что добровольно перешел границу — это правда?

Козодой сжался в клубок и беззвучно выдохнул:

— Правда… Подай водишки, пить хошется.

— Сейчас напою, — угрожающе проговорил тот и, прыгнув к Козодою, взмахнул костылем. — На, пей, продажная душа!..

Раздался сухой удар и треск.

— Назад! — взвизгнул появившийся в палате санитар в белом халате.

Одноногий отбросил в сторону обломок костыля и, схватив тяжелую табуретку, запустил ею в санитара, тот увернулся, выхватил парабеллум, разрядил в него всю обойму. Оседая на пол, одноногий явственно сказал:

— Выдержал и гада уничтожил!..

Стекленеющие глаза его остановились на медленно пятившемся к двери санитаре.

6

День стоял серый, промозглый. За окнами тяжело падал мокрый снег и тотчас же превращался в кашицу. Ветер рябил не успевшие загустеть лужи.

Смолянинов взглянул в окно и сел рядом с женой, ожидая, когда она кончит пришивать к гимнастерке свежий подворотничок. Следя за ее проворными пальцами, Виктор Борисович прислушивался к голосу младшего сына и улыбался.

— Са-мо-лет ле-тит с лет-чи-ком, — читал тот по складам, хмуря от усердия лоб. — Ав-то-мо-биль е-дет… и рычит…

— Обманываешь, Серега, и про летчика, и про рычит, — рассмеялся Смолянинов.

— А ты знаешь? — хитро спросил тот.

— Конечно, знаю. Там написано просто: самолет летит. Снова «плохо» получишь, вот тебе и будет летчик.

— Нет. В школе я буду читать: «Самолет летит без летчика».

— Читай правильно, Сережа, — вмешалась мать.

— Ав-то-мобиль е-дет. Трак-тор па-шет…

— Да-а, трактор пашет, — тяжело вздохнул Смолянинов, надевая гимнастерку. — Был я позавчера у секретаря райкома. Женщина. Нам нужны бывшие помещения автоколонны под военные автотракторные ремонтные мастерские…

—. И она отказала? — подняла голову жена.

— Не то, Нина, отказать не отказали. Отдали, они им не нужны. Но, понимаешь, пригласили остаться послушать, что делается сейчас в районе. Восемь женщин и трое мужчин-инвалидов — председатели колхозов. Как поднять 96 тысяч гектаров земли? И ни один не произнес слова: «нельзя». А только — как? Я не мог просто сидеть и слушать. Начали считать вместе. Выходит, каждому трудоспособному, включая стариков, подростков, нужно работать по двадцать четыре часа в сутки, чтобы справиться… Если прибавить девяносто шесть тракторов на восемь дней, и пару тысяч бойцов недели на две с половиной, план можно выполнить в срок. Видела бы, какими они глазами на меня смотрели, как будто я всемогущ. Ну, а я…