Уже уходя из кабинета Штайнера, Сергей вспомнил о пуле.

– Да, вот еще что, Марк Леонидович, – сказал он, выуживая пулю из кармана. – Можно установить, от какого это оружия?

– Это что, имеет отношение к наезду? – удивился Штайнер. – Судя по твоим словам, пока еще никакой пальбы не было.

– Нет, к наезду это отношения не имеет. Это, возможно, вообще ни к чему не имеет отношения. Просто мне лично… ЛИЧНО, – подчеркнул Сергей, – интересно знать, из какого оружия выпорхнула эта птичка.

– Ты что же думаешь, криминалисты – боги? – поднял брови Штайнер. – Или Вайнеров начитался? Систем оружия очень много, и точно определить принадлежность пули бывает просто невозможно. Есть, конечно, справочники, альбомы, но если пуля деформированная, как в этом случае… Хм… Хорошо хоть донце в целости, калибр можно точно установить. А что касается собственно оружия… Ладно. Попробую. Отдам нашим экспертам. Для тебя ЛИЧНО, – улыбнулся он.

Можно сказать, что только после разговора со Штайнером Сергей испытал нечто похожее на приступ страха. До этого момента он относился к проблеме наезда как к некоей математической задаче, к уравнению, решение которого обязательно найдется. Теперь же он не был уверен в существовании решения. По лестнице прокуратуры Сергей спускался в смятенном состоянии. И с нарастающей головной болью. Вдобавок ко всему в нем сидело саднящее чувство, что хороший человек и старый друг Марк Штайнер каким-то непонятным образом его предал.

На кассете «Альбенис» у Сергея есть пассаж о предательстве. Он достаточно необычен, и, мне кажется, вполне уместно инкрустировать его именно сюда.

||||||||||

«Я часто задумываюсь о слове «предательство». В большинстве европейских языков оно строится одинаково: приставка «пере-» или «пре-» и корень от глагола «дать». Английское «тризон», французское «траизон», немецкое «феррат», русское «предательство» – все это видоизменения или кальки латинского «традере», «транс» плюс «даре» – передавать. Получается, что предать – это передать что-то кому-то чужому Ответственность, любовь, дружбу, мир, спокойствие, информацию, тайну. Слово «традиция» идет от того же латинского «традере». Выходит, традиция – это предательство. Но чего? Наверное, традиция – предательство новизны.

Слово «переводчик» – очень близкое: пере-водящий, передающий. У итальянцев есть поговорка «традутто ре – традиторе», переводчик – это предатель. На самом деле, по обе стороны тире стоит практически одно и то же слово, только в разных формах.

Я не согласен с итальянцами. Хороший переводчик – это соавтор. А вот плохой переводчик – действительно предатель. Он предает смысл.

Я знаю, что многие друзья, с которыми я расстался в жизни, считают меня предателем. Для иных истончение и затем обрыв дружеских связей – непременно предательство, потому что они полагают, будто дружба должна длиться вечно. Это не так. У дружбы, как у любого живого организма, есть рождение, жизнь и смерть.

А биологическая смерть – не предательство. Предательство – желание смерти и осуществление смерти. С точки зрения этимологии, невинное слово «амортизация» имеет страшный смысл. Оно означает «умерщвление».

Я не считаю, что когда-либо предавал – то есть «амортизировал» – дружбу. Одни дружеские связи сохранились, другие потеряли валентность. Это естественно.

Но у меня есть свойство, которое действительно может оттолкнуть людей. Как только я осознаю, что стал кому-то не нужен, не интересен, утомителен, как только замечаю, что стал стеснять кому-то жизнь, я вычеркиваю себя из этой жизни. Это принципиальная разница: не кого-то вычеркиваю из своей жизни, а себя – из чьей-то. Вот чего многие люди не могут понять.

Человек не имеет права кого-либо, кроме себя самого, вычеркнуть из жизни – ни морально, ни физически. Я думаю, даже Бог, всемогущий, а потому и всевидящий, не имеет на это права.

Такое право принадлежит только природе – незрячей горничной слепой Вселенной».

Я пишу этот текст – тку это полотно, как сказал бы Сергей, – уже три дня, почти без отдыха. Я один в квартире, жена и дочь на даче, в Отрадном, они ждут меня там, но пока я не закончу, я не выеду из Петербурга.

Пора белых ночей очень помогает писать. Карандашная темнота опускается ненадолго, всего часа на два, я почти не замечаю ее, поскольку отрываюсь от бумаги редко – чтобы перекусить, или поспать два-три часа, или совершить короткую прогулку к заливу. Я словно в лихорадке. Мне кажется, я почему-то могу не успеть. Куда? К чему? Не знаю ответа. Но ощущение краткости кем-то и на что-то отпущенного срока присутствует постоянно.

На моем столе стоит стереомагнитофон «Хитачи», рядом лежат Сергеевы кассеты. Время от времени я вставляю то одну, то другую, нажимаю на клавишу и слушаю голос Свана (Сергей терпеть не мог, когда этим словом обозначали его самого, и такую вольность изредка позволяли себе только очень близкие друзья, – а вот название своего издательства очень любил). Это ужасно помогает писать и в то же время действует как-то инфекционно. Я чувствую, что два в общем-то разных стиля – стиль слов моего друга и стиль, каким обычно пишу я, постепенно сходятся, сливаются, перемешиваются, унифицируются, и поскольку я бессилен что-либо сделать с тканью Сергеевой речи, это означает только одно: я поддаюсь влиянию магнитофонных звуков, и моя рука уже принадлежит не только мне, но и отчасти тому, кто надиктовал на пленку три часа пестрого монолога.

Я только что вернулся с прогулки, даже с небольшого одиночного пикника. Купил себе флакон «Смирновской» водки, полуторалитровую бутылку «Херши», хлеба, швейцарского сыра, финского сервелата (между прочим, «сервелат» означает «мозговая колбаса», хотя в нынешних сервелатах никаких мозгов, по-моему, нет; страстишку к этимологическим поискам я тоже подцепил у Сергея), сложил все это в полиэтиленовый пакет и пошел к ковшу Галерного Фарватера, где стоит памятник подводной лодке «Народоволец».

Там, на берегу ковша, я славно провел время – выпил водочки, закусил вкусными вещами, полюбовался сандаловым небом и полынной водой (Сергей оценил бы эти сравнения). Потом поднялся, засунул фляжку с недопитой водкой в задний карман брюк и направился к дому.