– И это возьмем на карандаш, – зловеще пообещал начальник, делая пометку. – Как Лактионова? – как бы невзначай спросил он.

– Нормально… репетирует Джульетту, – напрягся Арсеньев.

– Джульетту… – повторил в задумчивости мгновенно помрачневший начальник. – Сколько уже идут репетиции?

– Месяц – полтора… – осторожно ответил главный режиссер.

– Миша, – начал свою речь начальник, – есть такие моменты в жизни, когда от решения другой судьбы – зависит твоя судьба…

– Не продолжай! – попросил начальника Арсеньев. – Я этого не смогу сделать.

– Ты подумай хорошо, Миша… – попросил начальник.

– Я подумал, – прервал его Арсеньев. – Я не смогу!

– Лактионова, Мишенька, после разоблачения Косырева – это пятно на знамени театра! А знамя театра – это его главный режиссер! Вот так-то! – поучительно произнес начальник.

– Меняйте знамя, – переходя на «вы», предложил Арсеньев.

– Это не по-большевистски! – расстроился начальник. – Пятно со знамени надо смыть! Ты о зрителе подумай! – предложил Кононыхин. – Придет зритель в театр и вместо того, чтобы переживать печальную судьбу Джульетты Капулетти, будет думать о том, что эта Джульетта сожительствовала с врагом народа Косыревым! Ну какой тут, к чертовой матери, Шекспир?

– Коля, – неожиданно возвратившись к дружескому обращению, продолжил Арсеньев, – ты начальник всех советских театров! Человек честный и жесткий! Возьми грех на себя! Лактионова – актриса талантливая, я бы сказал… ей совсем немного до выдающейся актрисы! Таких сейчас нет! И ты хочешь, чтобы я ее уволил! Да еще по такой статье! А как мне жить после этого? Как остальным актерам в глаза смотреть? Как спектакли ставить? «Сеять разумное, доброе, вечное»?! Уволь… я не смогу! – закончил он.

– Это надо! – мягко сказал начальник. – Это жертва, которую необходимо принести. Пойми… иначе ты принесешь в жертву себя, свой театр и меня!

– Так спаси нас всех! – обрадовался Арсеньев. – И меня, и театр, и себя!

– Нет! – так же мягко улыбнулся Кононыхин. – По нормативному акту комиссариата увольнять работника своего театра можешь только ты! Потому что ты отвечаешь как за его принятие на работу, так и за его увольнение! – И начальник управления показал Арсеньеву заранее подготовленную к этому разговору бумагу. – Ну, естественно, с согласия партийной и комсомольской организации… – Начальник замолчал. – Лактионова комсомолка? – спросил он и сам себе ответил: – Конечно, комсомолка! Кто у вас секретарь комсомольской организации?

– Мерзавцы мы! – тоскливо подытожил все понявший Арсеньев.

– Нет! – твердо и убежденно ответил ему начальник. – Большевики!

В Театре имени Ленинского комсомола, бывшем Театре рабочей молодежи, шло комсомольское собрание.

– Товарищи! На комсомольском собрании Театра имени Ленинского комсомола присутствуют тридцать шесть человек, двое отсутствуют… по уважительной причине… больны. Есть предложение начать собрание. Кто за? – Секретарь комитета комсомола театра, лысеющий парень с озабоченными глазами, посмотрел в зрительный зал, где на первых рядах расположились комсомольцы театра. Все согласно подняли руки. – В президиум собрания предлагаю избрать следующих товарищей, – читал секретарь по бумаге. – Секретаря городского комитета ВЛКСМ товарища Панкова.

Панков, широкоплечий парень с квадратным рабочим лицом, очень хмурый и очень значительный, уже сидел в президиуме – на сцене, за длинным столом, покрытым красным сукном.

– Секретаря партийного комитета театра товарища Седельникова, народного артиста республики… – продолжил представление секретарь.

Седельников, удивительно похожий на последнего премьер-министра России Александра Федоровича Керенского, игравший в театре в основном недобитых буржуев и фашистов, по старой артистической привычке встал и поклонился, что было встречено недоуменным взглядом секретаря горкома.

– Чего это вы кланяетесь, товарищ Седельников? – негромко спросил он. – Здесь собрание комсомольское. А не спектакль.

– Извините, – пробормотал Седельников.

– И член комитета комсомола театра товарищ Сазонтьева, актриса нашего театра, – закончил представление президиума комсомольский вожак театра.

Сазонтьева, красная от возбуждения и ответственности, сидела, не поднимая глаз.

– Секретарь собрания и стенографистка товарищ Полагаева, – сообщил секретарь.