– Фей, – выпалила Юна, взволновавшись от услышанного, но тут же поправила себя, – Матфей. А после и Гамаюн разрешил.

– Да ты везунчик, Юнка! – едва ли не присвистнув по-мальчишески, воскликнула подруга. – Матфей Катунь по уши в тебя влюблён, вот и передал тебе вместе книжкой добровольный посыл, а ворон – его прислужник – подчинился посылу. Гамаюну ты тоже нравишься.

– Ой, не согласилась бы по поводу Гамаюна, – слабо возразила Юна, но на лице заиграла довольная улыбка, а раскосые глаза заблестели.

– Он для вида важничает, а на самом деле – всего лишь старый ворон. Все старики себя так ведут: ворчат, тиранят немножко, нос задирают, а за всем этим маскарадом жажда внимания и заботы.

– Старики, говоришь…, – задумчиво произнесла Юна.

– Да, а что? – напряглась вмиг Лука.

– Да вспомнился мне тут один старик. Зловредный такой. Но много знающий.

– Только не говори, что ты что-то уже задумала.

– Есть у меня мыслишка. И, думаю, что Счетовод именно тот, кто мне поможет.

Вот только этого не доставало. Но Юна Дивия уже листала книгу, будто внезапная мысль скакнула прочь. Что бы ни задумала эта девчонка, мелькнуло в голове у её рыжеволосой подруги, а она не отступится, пока не осуществит. Надеюсь, что это не приведёт к новому и опасному скитанию. Лука вздохнула и принялась изучать ледяной узор на окне.

Под конец третьего дня нового года Матфей Катунь во время ужина объявил о своих ближайших планах: утром он отбывает в Буэро на поиски родителей.

– То есть как, завтра? С чего вдруг? – опешил Виктор Сухманов. Вилка с намотанными спагетти застыла у рта. – Мы даже не обсуждали.

Над столом парили соблазнительные запахи макарон, сливочного масла, сыра и фрикаделек.

– Тут и нечего говорить. Я иду за родителями. Хватит мне тут отсиживаться, пока они где-то там, – решительно высказался Матфей, отложив в сторону свой столовый прибор, которым вяло копошил золотистую горку макаронных изделий. – Я давно всё обдумал и решил.

Тяжело выносить взгляды товарищей, полные недоумения, возмущения и тревожности. Но куда невыносимее каждый день оставаться наедине со своими мыслями, со своею совестью. И ещё этот голос, который терзал Матфея каждую ночь в самой сердцевине снов. Каждый раз юноша просыпался, судорожно хватая воздух ртом, будто вырывался из водных глубин. Да и сны, в которые погружало его утомлённое за день сознание, сплошь вязкие, мутные и водянистые. И ещё холодные, как воды мёртвого озера. «Когда придёт время – поймёшь» – четыре слова безликим голосом, даже скорее шепотком. Эта фраза неизбежно повторялась каждую ночь с той поры, как они вернулись из леса Наот-Ра. Что значили те слова? Порой Матфей не мог их вспомнить, они, как крохотные серые мотыльки, порхали совсем близко, вот-вот сядут на язык и сорвутся, но в самый последний момент исчезали. Однажды ему надоело и он, загодя приготовив лист бумаги и карандаш, посреди ночи в ледяном поту и глубокой одышке нацарапал те слова, чтобы уже никогда их не забыть. Он даже пытался спросить у таинственного голоса, что то значило, но как оказалось, права говорить во снах ему не предоставили – он мог лишь беспомощно задыхаться, а потому попытки прекратились.

И каждый день Матфей думал о Виде и Юстине Катунях. Он не видел их, казалось, целую вечность, а гадать, что с ними и как, выходило невыносимо болезненно. Пока он с ребятами бегал, как перепуганная мышь, по землям Терриуса, мысли эти скукоживались и не так кололи. Но стоило на несколько недель осесть в отдалённом посёлке, как стало ясно, что от этих иголок не сбежать и не спрятаться – они его изводили чувством неотступной вины. Всё из-за него. Вся эта история из-за него. И он должен сделать что-то, настала пора действовать, а не бегать.

Гамаюн не особо одобрял такую стратегию. Честно говоря, ворон был против того, чтобы являться к праведникам напрямую, когда на его союзника велась охота. Да, Матфей соглашался с разумными доводами ворчливого прислужника, но вслух высказывал противоположную точку зрения. Настало время идти вопреки своим страхам, так он размышлял. Гамаюн с трудом, но согласился – как ни как, а меж ними заключён договор, обратной дороги нет.

«Да и я уже не молод, в третий раз мне не быть союзником какому-то неразумному демону» – заключил ворон, обречённо взъерошив на голове и груди иссиня-чёрные перья.

– Мы с тобой, Фей! – тут же живо откликнулась Юна Дивия, наскоро заглотив завиток спагетти и едва не поперхнувшись при этом.

– Нет! Я иду один, с Гамаюном, – твёрдо возразил Матфей, стараясь не смотреть друзьям в глаза, иначе не выстоять перед их укорами. – Довольно с вас. Вы и так из-за меня натерпелись. Я не должен был вас втягивать.

– Ещё чего! Даже не думай, Инженер, – рявкнул Эрик Горденов. Тот факт, что он назвал приятеля прозвищем, которым Матфея звали крайне редко и которое он получил, благодаря своей университетской специальности, говорил, что Эрик крайне раздражён и взволнован. – Или мы все вместе, или никто. Один ты никуда не пойдёшь – это самоубийство в чистом виде.

С высоты буфетного шкафчика коротко каркнул ворон, и в том Эрик усмотрел лишь подтверждение своих слов. Пусть речь Гамаюна ему была непонятна, но пернатый прислужник только что выступил не в пользу союзника, потому что Матфей посмотрел на птицу с упрёком.

– Нет, я не могу. Я не вынесу, если с кем-нибудь что-то случится, – снова возразил Матфей Катунь, но голос его звучал уже не так твёрдо. Будто силы уверенности таяли в нём.

А тут ещё и Рарог решил произнести речь, завертелся под ногами, замельтешил и писклявым голоском возносил: