Третий по счету кризис ударил после Ксюшки… Но я смотрел, как моя жена, уничтоженная горем, собирает себя по ошметкам и спустя месяц возобновляет поездки на работу, чтобы помогать другим родителям отсрочить разлуку с их больными детьми. Я представить не мог, каково ей было наблюдать за чужими семьями, сплоченными бедой. Я восхищался ее стоицизмом, при этом совершенно не ведая, как в самом себе отыскать силы для того, чтобы продолжать функционировать, как нормальный человек.

Наше окружение ошибочно полагало, что в самые темные времена супружеской именно я был опорой для Вари. Все с точностью наоборот. Жена гораздо сильнее меня. Я в этом не единожды убеждался. Даже то, как она восприняла новость о том, что у меня дочка маленькая есть… Узнай я такое, озверел бы от боли и несправедливости, выставил за порог и слушать ничего не стал.

Не хочу ее отпускать. Это как будто лишиться половины себя.

Люблю. Она моя единственная. На всю жизнь. До последнего вздоха.

Я не переставал любить Варвару, когда мы лишились дочери и отдалились… Знаю, неосознанно, не по своей воле. Горе каждого утащило по разным мирам. В мой пробивался солнечный свет — Юлька. И я так жадно упивался этим крошечным теплом, что боялся лишний раз обернуться и заглянуть в глаза холоду, дышащему в спину. А у Вари не было даже этого. Мой эгоизм довлел, поэтому я не стал необходимым солнечным светом для родной жены.

Меня спасло то, что я вновь смог быть кому-то отцом.

Стыдно перед Варей. До смерти.

Но если бы мне дали возможность вернуться на семь лет назад и не поддаться похоти, от которой на несколько часов сорвало крышу, я бы не стал ничего менять, иначе бы на свет не появилась Юля.

Варя умная и мудрая женщина. Когда буря в ее душе поутихнет, она меня поймет и, надеюсь, простит. Ведь с матерью младшей дочери у меня нет любовной связи. Если бы не Юля, я бы продолжал избегать Марго за километр. Ее семья причинила моей столько боли…

Один из самых неприятных аспектов, с которым мне приходится сталкиваться по долгу профессии, заключается в озвучивании космических сумм на препараты и терапию. Далеко не все родители могут себе позволить беспрепятственное лечение. Им приходится влезать в кредиты, закладывать бизнес и жилье, открывать сборы в социальных сетях и долбиться в двери каждого благотворительного фонда, лелея маленькую надежду на отклик. Некоторое время назад ситуация усугубилась уходом с российского рынка зарубежных фармацевтических производителей, и замена некоторых из них до сих пор не является возможной, а попытки достать усложнены логистическими преградами. И счастье, если удается подобрать лечение в пределах нашей страны без необходимости отправлять в Южную Корею, или Израиль.

К большому сожалению, такое не редкость.

Сейчас мне предстоит огорчить маму и папу десятилетнего Глеба известием о том, что наша больница более не способна предоставлять услуги по лечению карциномы желудка терминальной стадии, и предложить онкогематологический центр в одном из крупных городов Китая. А это миллионы, миллионы, миллионы… Но несколько месяцев назад врачи Гуанчжоуской клиники предложили миру экспериментальный способ лечения столь агрессивной формы рака. Если родители Глеба согласятся, я созову консилиум.

У отца мальчика мигом сходит краска с лица. Он застывает моментально, перестает дышать и смотрит как будто сквозь меня. Мама Глеба смаргивает несколько слезинок и теряет сознание. Они бились до последнего. Я лично курировала несколько сборов средств для лечения мальчонки. Несмотря на то, что агрессивный рак нисколько его не щадит, улыбается он заразительно. Сквозь адскую боль, страх и отчаяние родителей.

Когда мама мальчика приходит в чувства, я повторяю все то, что говорила прежде, снова. И снова. И снова. Пока до них не доходит, что, кроме того, как уехать в другую страну по зову призрачной надежды на спасение, вариантов нет. Экспериментальный метод лечения, либо паллиатив. Гарантий на успешное лечение нет, как и на рецидив. Но родители Глеба цепляются за шанс и дают согласие. Провожая их, я слышу бормотание: «Упадем бабушке в ноги и будем молить, чтобы согласилась их с дедушкой дом продать».

Отдают все. До последнего.

Недолго думая, я перевожу на счет мальчика деньги. Копейки по сравнению с тем, что его семье предстоит потратить на поездку, терапию и стационар. Можно сказать, мои накопления только на это и уходят. Работаю я много, трачу… трат стало мало после…

В течение дня обзваниваю фонды, договариваюсь, с кем получается, о содействии. И вот подкрадывается вечер, а за ним по инерции мысль: пора домой. Затем остолбенение и ее — мысли — анализ. Домой… Куда? К кому? Все никак не привыкну, что с Матвеем — финал. Вчера смс-кой поставил в известность, что на время съехал с квартиры, так что нет мне нужды ночевать в кабинете. А я все равно не могу пересилить себя и вернуться туда. В одиночество, граничащее с воспоминаниями о самом большом счастье и самой мучительной скорби.

С поиском жилья пока глухо. Не хватает времени углубиться в это занятие.

— Неужто домой, Варвара Васильевна? — в коридоре натыкаюсь на санитарку, Людмилу Сергеевну. Славная женщина. Овдовела, когда третьего вынашивала. Своими силами поставила детей на ноги, заработала им на образование. И сейчас фору молодым медсестрам дает своей неиссякаемой энергией.

— У меня еще остались дела, — уклончиво отвечаю я.

— Совсем себя не жалеешь, — она неодобрительно качает головой.

Только жалости к себе мне сейчас не хватает.