Я-наблюдатель помню, что было дальше. Но я-участник пугаюсь, срочно торможу, бросаю велосипед и бегу к Семену. Он лежит в траве в неестественной позе, глаза закрыты, дыхания вроде бы нет. Ничего себе! И что делать? Я в панике вспоминаю, чему там нас учили, а его лицо тем временем бледнеет и словно выцветает. Он что, умер в этой версии реальности? Теперь уже пугаюсь и я-наблюдатель. Я помню, что он тогда вскочил и смеялся, как здорово он меня разыграл. Он вообще обожал любые мистификации, особенно когда они удавались.

Похоже, погода портилась — потянуло сырым ветром, небо стремительно серело, хотя — вот удивительно! — туч на нем не было, даже облачка виднелись лишь у горизонта. Смотрю на Семена, его кожа стала совсем бледно-серой. Плохо дело! Скорую тут не вызовешь — мобильники еще не придумали. И вот еще странность: ветер по-прежнему дул, но куда-то пропали все запахи. Вместо степных ароматов осталась лишь ватная пустота с легким оттенком озона. Значит, все-таки гроза?

Я еще пытаюсь похлопать Семена по щекам, но внезапно чувствую, что руки мои ослабели и теперь движутся, словно в толще воды. Я смотрю на траву, серую, как на черно-белых фото, и тут понимаю, в какой мир я сейчас попал — в исчезающий. Мир растворялся в сером безразличии. Он стал старой фотографией, откуда ушел не только цвет, но и объем, да и, кажется, сама жизнь. Но действие продолжалось.

Мне по-настоящему жутко смотреть, как абсолютно серый Семен вдруг открывает серые глаза, растягивает серые губы и беззвучно смеется, неощутимо тыча в меня серым пальцем.

— Ты повелся! Ты и правда повелся! — читаю я по губам, но не слышу ни звука.

Даже ветер стих. А мы, двое мальчишек на этой живой черно-белой фотографии, в полной тишине мутузим друг друга кулаками, мягкими, как горячий серый пластилин.

Бр-р… Скорее выбраться отсюда. Интересно, мне дадут залить этот серый мир пронзительно-желтым? А почувствовать запах ванили? Получалось как-то не очень, не в полную силу, словно серая унылость окружающего не давала проявиться и внутренним ощущениям. Но программа ловила сигналы с приличным запасом, и моих неуклюжих попыток хватило, чтобы запустить «стоп-кран». Мир начал знакомо перевора…

* * *

На сей раз он первым делом сорвал с себя шлем, чтобы скорее оказаться в привычном мире, и огляделся. Комната залита августовским солнцем. За окном, обрамленным ярко-желтой шторой, виднелся двор. Листва тополей по контрасту с выцветшим миром, где он только что жил, воспринималась восхитительно зеленой. А уж когда пробежала ватага детишек в одежде настолько яркой, что аж глазам больно, Торик почувствовал, что окончательно вернулся в свой мир. Словно желая утвердить его в этом ощущении, над домом внушительно развернулся очередной самолет, на минуту заслонив своим шумом весь мир целиком.

* * *

Торик и сам не заметил, как втянулся в новое развлечение. Теперь он даже для себя не делал вид, что проводит какие-то исследования. Единственное, что он все-таки делал — да и то, скорее, по привычке — фиксировал в журнале каждое погружение и записывал файлы с сигналами. Он не задумывался зачем. Это стало просто продолжением ритуала погружения. На самом деле ему просто хотелось убегать от реальности. А погружения с отклонениями в область мнимых чисел позволяли уноситься максимально далеко. Причем они не портили легкие и не подсаживали печень, как другие способы ухода от жизни. Но, возможно, тоже вызывали привыкание, а то и зависимость — кто знает?

В таких путешествиях, помимо прочего, всегда оставался фактор неожиданности. Даже при погружениях из одной и той же точки, с теми же настройками «Торпеды», невозможно было предсказать, в какую сторону от привычной реальности мозг уведет его на этот раз.

Торику очень хотелось еще раз побывать в той кофейной чашке, где он плыл на байдарке с родителями. Он тщательно настроил в точности те же условия, что и в первый раз. Расслабился и постепенно уснул под мерное поглаживание теплых электрических пальцев.

* * *

…я размеренно гребу, привычно отталкивая воду веслом, экономлю усилия, чтобы можно было плыть долго-долго, сколько нужно. Байдарка скользит по глади озера бесшумно. Отец отдыхает, прикрыв глаза, а мама гребет синхронно со мной. Полнейший штиль — наш флаг на носу байдарки спокойно свисает вниз.

На дюралевом светло-зеленом весле с обеих сторон приделаны забавные резиновые воротнички, чтобы вода не попадала в лодку. Она и не попадает внутрь. Но иногда капает на борт лодки, оставляя на нем крохотные лужицы. Я продолжаю грести и почему-то заглядываюсь на такую лужицу справа от себя. Вода в озере чистейшая — ни водорослей, ни ила, и мне кажется, что потеки — не вода, а стеклянные линзы. Сквозь них я смотрю на борт лодки и теперь вижу не абстрактную гладкую поверхность, а грубый прорезиненный брезент. Неровности его «рельефа» вырастают на глазах. И вот передо мной уже практически вид в микроскоп: выбоинки становятся пропастями, а нити брезента вырастают до размеров гор. Но погружение на этом не останавливается! Гигантские баобабы нитей брезента расслаиваются на отдельные канаты, а они тоже состоят из ниток, перевитых между собой причудливым образом.

Я-наблюдатель удивляюсь: неужели наша душа способна и на такое? Без всяких приборов в прямом смысле проникать в суть вещей. Эдак мы и до атомов с молекулами доберемся? А в другую сторону тогда что — дотянемся до галактик и туманностей, не покидая старушки-земли?

Как интересно получается. Может, и правда люди в своем научном развитии однажды свернули куда-то не туда? Мы постигаем премудрости мира, используя самые разные инструменты. Мы доводим технологии до тех немыслимых пределов, когда уже никто из людей не способен в одиночку понять какую-то концепцию целиком. Для чего все это в конечном счете, а? Для познания устройства этого мира? Для открытия новых миров? Для исправления несовершенства в нашей жизни?