Тацит говорит о неистовости Гая («Диалог об ораторах», 26), а сравнивая его с Катоном и учитывая, видимо, общий прогресс римского красноречия ко времени Гракхов, а, может быть, и критическую силу его речей, находит Гракха содержательнее и глубже Катона (там же, 18). Геллий, даже критикуя Гая за речь «Об обнародовании законов», называет его оратором энергичным и сильным.

Сохранившиеся фрагменты вовсе не всегда передают тот пафос, которым, судя по отзывам древних, прославился Гай. В самых крупных отрывках обращают на себя внимание прежде всего глубина содержания и критическая заостренность. Гай бичует продажность и произвол магистратов в делах внутренних и внешних, произвол и распущенность аристократов. Фрагменты разнятся по стилю, но их объединяет страстный дух обличения, пронизывающий каждое слово. Когда сенат продлил полномочия наместника Сардинии Ореста, в надежде задержать там Гая, бывшего при нем квестором, Гай, недовольный этим, вернулся в Рим sua sponte. В ответ на предъявленное ему обвинение в самовольном возвращении он выступил с речью (121 г.), в которой не только оправдался полностью, но и показал себя жертвой несправедливости (Геллий, XV, 12). Он обрисовал свой скромный образ жизни в Сардинии, который был, по-видимому, большим исключением для римского магистрата в провинции; с гордостью сообщил, что действовал там не в целях личной выгоды, а только в интересах Рима, подчеркнув, что никто не может упрекнуть его в том, что он взял в подарок хотя бы асс. «Поэтому, квириты, — сказал он, — когда я вернулся в Рим, то тот кошелек, который я вывез отсюда полным, я привез из провинции пустым, в то время как другие, увезя с собой амфоры, полные вина, привезли их в Рим, переполненными деньгами».

Коррупция разъедала правящие круги и касалась дел не только внутренних, но и внешних. Показательна борьба за каппадокийский престол. На освободившееся место было два претендента: Митридат, понтийский царь, и вифинский царь Никомед. Народный трибун Ауфей в своем законопроекте предлагал отдать престол Митридату. В речи против Ауфеева закона (123 г.) Гай с убийственной прямотой изобличает всеобщую продажность (Геллий, XI, 10): «Я сам, который говорю перед вами… не даром выступаю: но я требую от вас не денег, но доброго мнения и почета. Те, которые выступают с намерениями отсоветовать вам принять предложенный закон, домогаются не почета от вас, а денег от Никомеда. Те же, которые советуют вам принять его, также ищут не доброго мнения у вас, но награды и платы от Митридата. Ну, а те, которые, будучи одного происхождения с нами и одного сословия, молчат, — те самые алчные: ведь они от всех берут деньги и всех обманывают. Вы, полагая, что они далеки от этих дел, наделяете их доброй славой, а послы царские, полагая, что они молчат в их интересах, доставляют им подношения и большие деньги; это как в Греции, когда один трагик стал хвастаться, что за одну пьесу он получил полный талант, то Демад, красноречивейший в своем городе человек, ему ответил, говорят, так: «Тебе кажется удивительным, что ты получил талант за то, что ты говорил? Я же получил от царя десять талантов за то, чтобы молчать». Так и эти люди получают наибольшую награду за молчание». Геллий приводит этот большой фрагмент ради того, чтобы уличить Гракха в ошибке: слова, которые Гракх приписывает ритору Демаду, на самом деле принадлежат Демосфену. Фрагмент проникнут глубоким сарказмом, хотя ярких внешних красок в нем нет; тон его, скорее спокойно-повествовательный, местами, особенно в конце, приобретает разговорно-бытовые интонации.

Чрезвычайно любопытны фрагменты из речи Гая «Об обнародовании законов» (122 г.) и критика их Геллием (X, 3). В этой речи сурово и сдержанно Гай рассказывает о произволе римских магистратов в провинции. Стиль рассказа сух и эпичен. Гай только излагает факты, но сами по себе они так вопиюще красноречивы, что риторические красоты здесь кажутся не обязательными. «Недавно в Теан Оидицинский прибыл консул. Его жена сказала, что хотела бы вымыться в мужской бане. Сидицинскому квестору Марку Марию было поручено выгнать из бань тех, кто там мылся. Жена заявила мужу, что баня ей была предоставлена недостаточно быстро и что она была недостаточно чиста. Тогда на форуме был поставлен столб и к нему приведен благороднейший человек этого города — Марк Марий. С него стащили одежды и секли его розгами. Каленцы, как только об этом услыхали, объявили, чтобы никто не посмел мыться в банях, когда в их городе находится римский магистрат. И в Ферентине по той же причине наш претор приказал схватить местных квесторов: один из них бросился со стены, другой был схвачен и высечен розгами». Тема была как нельзя более подходящей для возбуждения негодования (indignatio), и Геллий не может сдержать своего недоумения по поводу того, что Гай не использовал всех тех риторических возможностей, которые предоставлял здесь оратору материал. Характеризуя стиль этого фрагмента, Геллий говорит: «Здесь есть разве что краткость, приятность, чистота речи — то, что свойственно легкому стилю комедии». А, по его мнению, Гракх мог сказать здесь «или горячо и замечательно, или трогательно и страстно, или же с красноречивым возмущением и с суровой и проникновенной жалобой».

Геллий приводит и другой фрагмент из той же речи, написанный так же сдержанно и строго, как предыдущий. «Как велика распущенность и необузданность этих молодых людей, я покажу вам на следующем примере. Несколько лет тому назад из Афин был послан в качестве легата молодой человек, который в то время еще не занимал никакой должности. Его несли на носилках. Встретился ему пастух из Венузии и в шутку, не зная кого несут, спросил, не покойника ли? Как только тот услыхал это, приказал опустить носилки и теми веревками, которыми они были связаны, взялся бить пастуха до тех пор, пока он не испустил дух».

Геллий горько сетует на то, что о таком жестоком поступке рассказано так обыденно просто, что Гракх не жалуется, не призывает на помощь, а только рассказывает. Для сравнения он с благоговением и восторгом приводит отрывок из речи Цицерона на подобную тему — из речи против Верреса (II, IV, 163), где Цицерон рассказывает о таком же деле с жаром и страстью, с восклицаниями в своем стиле, вроде «О, сладкое имя свободы! О, Порциев закон и законы Семпрониевы!»

Сравнение Гая Гракха с таким как Цицерон богом красноречия выглядит несколько наивно и не вполне правомерно, и Геллий это чувствует. Поэтому он тут же вспоминает о Катоне, о его речи против Минуция Терма (см. выше, стр. 15–16) и с сожалением замечает, что Гракх не сумел достичь здесь силы и изобилия речи даже такого древнего оратора, как Катон. Случай, действительно, давал Гракху превосходную возможность проявить свои способности патетического оратора. А то, что он умел это делать, доказывает знаменитый фрагмент «Quo me miser conferam», о котором речь пойдет ниже.

Однако же он был здесь прост и безыскусен. Что это? Риторический изыск оратора, умеющего все, или же его ораторская интуиция, подсказывавшая ему, что самый материал настолько вопиюще красноречив, что риторические красоты излишни и могут показаться фальшивыми? Во всяком случае, цитата из речи Цицерона на ту же тему, поставленная Геллием рядом с суровым рассказом Гракха, выглядит несколько театрально. Истинно талантливый оратор проявляется в творческом отношении к правилам риторики: он всегда знает, когда надо строго их соблюдать и когда можно их нарушить. Он учитывает при этом не только материал речи, но и момент произнесения, и характер аудитории, и ее отношение к себе в данный момент. Таким оратором и был, по-видимому, Гракх. Геллий подошел к оценке его фрагментов несколько односторонне и, пожалуй, поэтому оказался неправ.

Возможности Гая как патетического оратора, его умение использовать все средства риторики, когда это уместно и необходимо, показывает знаменитый фрагмент из речи, произнесенной Гракхом перед гибелью. С незначительными разночтениями его приводят Цицерон («Об ораторе», III, 214), Квинтилиан («Образование оратора», XI, 3, 115) и Юлий Викторин (Rhetores latini minores, p. 443, 3). Цицерон, которому об этой речи было известно от очевидцев и который придавал большое значение исполнению речи (actio), сопровождает цитату комментариями о том, как Гракх ее произносил и какое он произвел впечатление на слушателей. «Где искать мне, несчастному, убежища? Куда мне обратиться? На Капитолий? Но он обагрен кровью брата. Домой? Чтобы видеть несчастную мать, рыдающую и покинутую?» Его взоры, голос были при этом исполнении таковы, что враги не могли удержаться от слез».

Великолепно владеющий всеми стилями речи, но особенно любивший высокий и патетический, Цицерон имитирует этот фрагмент в речи «За Мурену» (88–89). Гай использует здесь фигуру, которая называется «subjectio». Это своеобразный разговор вслух с самими собой или противником, когда оратор задает вопросы и сам же пытается на них ответить, разговор естественный и уместный в критический жизненный момент, в минуту отчаяния. Эту фигуру, как очень эффектную, рекомендует автор «Риторики для Геренния» (IV, 33–34). Возникла она в речи Гракха стихийно, или явилась следствием ораторской подготовки — сказать трудно. Скорее всего, второе. Во всяком случае, автор учебника, написанного менее, чем через полвека после смерти Гракха, включил ее в свой трактат как уже установившуюся.