Для истории ораторского искусства ценность «Аттических ночей» не менее велика, и заключается, главным образом, в критических замечаниях и высказываниях о деятелях этого жанра, которые в них содержатся. Геллий в значительной мере расширил границы наших представлений о красноречии республиканской поры, и, что особенно важно, сохранил в своих записях фрагменты из речей древних ораторов, которые были бы для нас безвозвратно утрачены, например из речей Катона Старшего и Гая Гракха.

Геллий не только приводит цитаты из древних авторов, но и обращает внимание читателей на книги и рукописи, о которых идет речь. Разбирая, например, возражения Тирона, высказанные им Катону, Геллий представляет на суд читателей слова и отрывки из речи Катона, опущенные Тироном (VI, 3, 48 сл.).

В 20 книгах сочинения, дошедшего до нас почти полностью, собраны также воспоминания Геллия о выступлениях риторов в судах, о литературных диспутах, которые ему довелось слышать. Ведь он писал «Аттические ночи» в Афинах, где проходил курс обучения в риторических и философских школах под руководством известных риторов: Фаворина, Антония Юлиана, Сульпиция Аполлинария, Тита Кастриция, о которых он отзывается с неизменной похвалой и которых ценит как знатоков древней литературы и языка. Он учился также у философа Тавра, последователя Платона, и у Герода Аттика, софиста, оказавших на него влияние.

Несколько глав «Аттических ночей» посвящены Фронтону, правда не как оратору, но как человеку высокой культуры, великолепно знающему древнюю литературу и язык, умеющему отыскивать языковые редкости, разъяснять их смысл и различные варианты употребления. Геллий изображает его в окружении ученых людей, почтительно прислушивающихся к его словам и советам (II, 26; XIII, 28,2; XIII, 26; XIX, 8,10,13). Именно Фронтон и пробудил у Геллия, судя по его словам, интерес к разыскиванию редких слов и необычных оборотов и их тщательному исследованию (XIX, 8, 16). А вкус к редкостям приводил к архаическим писателям, у которых эти раритеты и отыскивались [160] . Геллий с большой увлеченностью и усердием коллекционировал и расшифровывал необычные формы слов, найденные им в старинных редких книгах и рукописях, порой даже пренебрегая их сутью. В архаическом языке таилась для него прелесть новизны [161] . Стиль, украшенный грамматическими редкостями, был его идеалом.

Таким образом, тяготение к архаизму, с одной стороны, поиск редких слов — с другой, диктовались стремлением к оригинальности, к обновлению стиля. Эти две тенденции, архаизм и новаторство, бесконфликтно сосуществовали у Фронтона и Геллия, являя собой как бы смешение стилей разных эпох.

Все упомянутые друзья и наставники Геллия, с которыми он общался в Афинах и позднее в Риме, принадлежали к высшим слоям общества, занимали видные административные и судебные должности. И он сам, по возвращении из Афин, принимал участие в судебных процессах: сначала был назначен судьей по гражданским делам (XIV, 8), потом избран судьей на время календ по экстраординарным делам (XII, 13). Геллий с большой серьезностью исполнял свои общественные обязанности, тщательно разыскивал книги по судопроизводству, изучая их и консультируясь при рассмотрении дел с людьми хорошо осведомленными в вопросах права, например с Фаворином (XIV, 2). Литературным занятиям он посвящал весь свой досуг, продолжая начатую в Афинах работу по собиранию и обработке выписок из всей обширной, прочитанной им, греческой и римской литературы и уделяя особое внимание критике текстов. При чтении какой-либо книги древнего автора Геллий «имел обыкновение рассуждать о том, что в пей достойно похвалы или, напротив, порицания» (XVII, 2, 1). Многолетняя кропотливая работа была завершена приблизительно к 175 г.

Свой труд Геллий предназначал не для «будничного и непросвещенного народа, чуждого общения с музами», а для образованной публики, с которой его тесно связывали и общественное положение и общность духовных интересов. В предисловии к нему он предупреждает читателя, что «не вдавался в чересчур глубокие и темные исследования, но лишь предлагал некоторые начала и как бы образчики свободных наук, о которых не слышать и не читать человеку и гражданину образованному если и не вредно, то уж во всяком случае неприлично» (13), и просит читателей, «чтобы, читая то, что они уже давно знают, они не отклоняли с пренебрежением как известное и заурядное; потому что, есть ли что в науках столь сокровенное, чего бы многие не знали? Достаточно приятно и то, что оно ни в школах не пережевано, ни в комментариях пе затаскано» (14).

Многообразный характер источников труда Геллия обусловил мозаичную пестроту его содержания и неупорядоченность композиции, даже, лучше сказать, отсутствие таковой (rerum disparalitas). Суждения и замечания Геллия рассыпаны по всему сборнику без всякой системы, чаще всего они сопровождают цитацию текстов древних авторов. Кто же из древних мастеров слова более всего интересовал Геллия? С огромным уважением отзывается Геллий о Катоне Старшем, признавая его великим оратором, близким к совершенству, большое внимание он уделяет и другим ораторам времен республики, предпочитая их писателям новым: он видит в них образец для подражания и ценит одновременно за искусную отделку речи, за умелый отбор слов и их сочетание.

На страницах «Аттических ночей» Геллий сохранил нам интересные отрывки из речей Катона, которые рисуют картины древних нравов; а сам он представлялся Геллию воплощением древней римской суровости, умеренности, честности. Несколько отрывков приведены из речи Катона в защиту родосцев от обвинений в измене Риму при войне с Персеем [162] , где ясно видна тенденция видеть в Катоне образец снисходительности и человечности (VI, 3).

Геллий выступил здесь против придирчивой и, по его словам, «бессодержательной и пустой» критики Катона вольноотпущенником Цицерона Тироном. Прежде всего он, стараясь показать Катона примером высокой морали, подчеркивает, что он защищал родосцев «как сенатор и как бывший консул и цензор, пекущийся о пользе государства, а не только как адвокат, выступающий за обвиненных» (VI, 3. 17), и что речь его — не слепое следование законам риторики, но сама жизнь. В ответ на обвинения со стороны Тирона в использовании Катоном ложной энтимемы и софистических аргументов, Геллий замечает, что оригинальность этой речи состоит не в заботе об академической правильности доводов, а в стремлении выиграть дело родосцев, дружбу с которыми было полезно сохранить для республики. Ведь это было, говорит он далее, не показным, а действительным сражением, в котором могли быть применены все средства защиты (52). Катон умело употребил все запасы риторики, используя то одни средства, то другие. Тирон же неправ, когда «из всех средств столь богатой речи, зависящих друг от друга и взаимосвязанных, он выбрал для осуждения нечто незначительное и обособленное» (54). И Геллий убежденно заключает: «все это, возможно, могло быть сказано более последовательно и более благозвучно, но с большей силой и живостью, мне кажется, не могло быть сказано» (53).

Цитируя открывки и из других речей Катона, Геллий находит в них то картину древних нравов, то примеры высокой морали и доблести, достойные подражания. Так, например, излагая повесть о храбрости воинского трибуна К. Цедиция, он передает слова Катона, в которых сравнивается храбрость Цедиция с храбростью спартанского Леонида (III, 7; ср. I, 23 и др). Речи Катона Геллий считает замечательными по их архаической прелести и силе языка (XVI, 1, 3). Главные качества, которые он ценит в них, — это чистота языка и искусство выбора слов, соединенные с жизненной силой и полнотой (vis и copia). Геллий с сожалением замечает, что не может достойным образом воспроизвести историю Папирия из речи Катона против Гальбы, рассказанную им «с большим изяществом, чистотой и ясностью» (cum multa quidem venustate atque luce atque munditia verborum — I, 23, 3).