Красноречие потеряло свое величие с изменением условий общественной жизни, ибо «для великого красноречия, как и для пламени, нужно то, что его питает, — нужны дарования, придающие ему силу, и, лишь окрепнув, оно начинает отбрасывать яркие отблески» (гл. 36). Как и оружие, красноречие закаляется в битвах, крепнет и возвышается в ожесточенных схватках. «Хорошие воины порождаются главным образом войнами, а не миром. То же и с красноречием» (гл. 37). Пока не было в Риме режима стабилизации, пока царили в сенате и на форуме раздоры, междоусобицы и беспорядки, процветало могучее римское красноречие. Однако уже при Августе, когда «долгие годы мира, нерушимо хранимое народом спокойствие, неизменная тишина в сенате и беспрекословное повиновение принцепсу умиротворили красноречие…» (гл. 38), начался его упадок.

Матерн настаивает на том, что ораторское искусство — не спокойное и мирное искусство, ему благоприятствуют смутные и беспокойные времена: «великое яркое красноречие — это дух своеволия, которое неразумно называют свободой; оно неизменно сопутствует мятежам, подстрекает предающийся буйству народ, вольнолюбиво, лишено твердых устоев, необузданно, безрассудно, самоуверенно; в благоустроенных государствах оно вообще не рождается» (гл. 40), — утверждает он, приводя в пример Спарту, Македонию, Персию. Именно поэтому, говорит Матерн, выражая тацитовскую мысль, красноречие и перестало процветать в мирных условиях организованного единовластия, которое он считает исторической необходимостью и с которой призывает примириться. Не стоит жалеть об этом, заключает он: взамен красноречию пришло спокойствие: «Пусть каждый пользуется благами своего века, не порицая чужого» (гл. 41).

Итак, на его взгляд, причина упадка ораторского искусства кроется в радикальных политических и социальных изменениях, которые произошли в Риме со времени республики. Как видим, Тацит не довольствовался ранее высказанными объяснениями упадка ухудшением морали и вкусов общества или засилием риторического образования. Считая ораторское искусство формой политического выражения, он утверждает, что на него в первую очередь влияют политические изменения — смена республиканского режима неограниченной монархией. Упадок этого искусства он связывает с угасанием общественной жизни и политической борьбы.

Какую же из точек зрения, представленных в «Диалоге об ораторах», преимущественно разделяет Тацит? Чьи идеи и в какой мере он поддерживает?

Попытка идентифицировать Тацита с кем-то из его персонажей, по-видимому, бесперспективна. В этом вопросе мнения исследователей кардинально расходятся: если одним из них представляется, что симпатии автора явно принадлежат Матерну и что именно он выражает тацитовскую мысль [151] , то другие уверены в том, что мысли Тацита ближе к мыслям Мессалы; третьи, наконец, выразителем идей Тацита склонны считать Апра. Правда, в более новых исследованиях предпочтение не отдается никому из участников диалога, и в какой-то мере каждому. И. Гревс [152] , например, находит, что Тацит одновременно симпатизирует и Матерну и Мессале.

Наиболее предпочтительным представляется мнение Р. Гюнгериха [153] , утверждающего, что все персонажи «Диалога» отражают различные проявления тацитовской личности; историческое чутье Матерна, ностальгическое морализирование Мессалы, эстетический модернизм Апра — все это черты, одинаково присущие самому Тациту. Пожалуй, это ближе всего к истине. Симпатии Тацита в большей или меньшей степени принадлежат каждому из собеседников диалога, в каждом его привлекает что-то, чему-то он особенно сочувствует. Действительно, восхищение миром прошлого уживаются у Тацита с приятием настоящего [154] .

В различных, порой противоположных на первый взгляд, точках зрения персонажей «Диалога об ораторах» улавливаются мысли, разделяемые его автором. Ведь, по сути дела, все эти встречные суждения и аргументы не представляют конфликтной ситуации, они — не столько спор, сколько обмен мнениями; и освещают они одно, главное, направление общей мысли о смысле красноречия, о его месте в общественной жизни, о причинах его упадка. Все аргументы собеседников в чем-то содержат элемент истины, они иногда схожи, иногда противоположны, но всегда вероятны (diversas sed… probabiles — гл. I). Пользуясь диалогической формой изложения, Тацит высказывает свои мысли, не отождествляя себя ни с кем из персонажей и в то же время в чем-то соглашаясь с каждым из них.

«Диалог об ораторах» написан в те годы, когда Тацит был известным политиком (сенатором и консулом) и оратором, искушенным в вопросах ораторского искусства. И, понятно, все аргументы и тезисы собеседников диалога представляли до некоторой степени размышления самого Тацита о состоянии современного красноречия. Например, в вопросе о том, являются ли цицероновские нормы действенными для ораторов современников, Тацит сочувствует высказываниям Апра, в противоположность общепринятому взгляду, развиваемому Мессалой; в вопросе о причинах ухудшения красноречия, он, напротив, согласен с Мессалой и Матерном; метод образования, предложенный Мессалой, его требование для оратора знания истории, его забота об оживлении древней римской целостности нравов и преклонение перед героическими римлянами прошлого не могли не одобряться Тацитом, отражавшем в своем творчестве интересы старинного нобилитета.

Но, пожалуй, действительно, более всего политические и исторические интересы Тацита сосредоточились в Матерне, поскольку именно он обосновывает свой переход от ораторской деятельности к поэтической, считая, что время для ораторской деятельности миновало вместе с падением республики, и ставя таким образом красноречие в тесную связь с общественной жизнью государства. Матерн как бы синтезирует дискуссию, подводит ее итог; признавая с Мессалой, вопреки Апру, приоритет древних, он в то же самое время, вопреки Мессале, осуждает их нравы и высказывает сомнение в связи красноречия с добродетелью. В государстве, где царят добрые нравы и никто не преступает дозволенного законом, говорит он, судебный оратор также не нужен, как не нужен врач тем, кто наделен отменным здоровьем. Красноречие не может играть прежней ведущей роли в империи, когда общественные дела решает всемогущий император, «мудрейший и один» (sapientissimus et unus — гл. 41), и «все беспрекословно повинуются воле правителя».