Annotation

Продолжение тома первого.

Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца

Пролог: королевская павана

Часть первая. Лето. Потомок. Сопляки.

1. Собра - Брулен - Сеория

2. Собра - Брулен

3. Собра - окрестности Собры - Беспечальность

4. Собра - Сеория

5. Собра - Оганда

6. Собра - Сеория

7. Собра - Оганда

8. Собра - Оганда

Часть вторая. Лето. Преемник. Время Бастардов.

Пролог: долгий путь Шаннай

1. Собра - окрестности Собры

2. Собра

3. Собра

4. Беспечальность - Собра

5. Собра - окрестности Собры

6. Собра - окрестности Собры

7. Собра

8. Беспечальность - Собра

Часть третья. Осень. Соратник. Забытое.

Пролог: одиночество Ролана Гоэллона

1. Собра

2. Собра - Кертора - Беспечальность

3. Мера - Собра

4. Собра

5. Брулен - Собра - Церковные земли

6. Собра - Беспечальность - Церковные земли

7. Церковные земли - Собра - Беспечальность

Эпилог: вино для гостя.

Дом для демиурга Том 2: Pеальность сердца

Пролог: королевская павана

Где боль умеет петь, как вещая птица,

Где смерть - незримый ключ к началу Дороги,

Соленый нектар прозренья омоет ресницы

В реальности сердца, которой не знают боги.

Елена Мартынова

– Моя королева...
– губы скользят над ладонью, можно почувствовать их жар, но кожи не касаются.

Тихий шелест темно-серого, почти черного плаща - разгибается, чуть встряхивает головой, смотрит в упор.

В детстве, в Агайрэ, нянька рассказывала сказки о сумеречниках, которые крадут души. Встретишь такого в вечерних или утренних сумерках - покажется обычным прохожим с котомкой за спиной. Улыбнется, предложит потанцевать; удивишься - ведь нет же музыки, да и кто танцует с незнакомцем в саду или прямо на дороге, - и тут зазвенит лютня, запоют невидимые виолы!

Подашь сумеречнику руку, и поведет он тебя в танце, а когда утихнет музыка, останется лишь тело, лишенное разума, потерявшее бессмертную душу. Душа же будет томиться в котомке, пока сумеречник не набьет ее полным-полну, а потом отдаст пленные души Противостоящему, чтоб служили ему вечно, чтоб томились в рабстве среди царства бездушного железа...

Серое они носят, сумеречники, только серое - по тому и узнать можно, убежать, ограждая себя молитвой.

Он тоже серое носит - родовые цвета; и пусть давно уж ясно, зачем нянька пугала той байкой: чтоб боялась с чужими заговорить, - и неприлично это, да и мало ли, что выйти может, но - нет-нет, да вспомнится старая сказка, от которой ледяная жуть ползла по спине, а из дома хотелось выходить только светлым полднем. Когда он рядом, всегда и вспоминается, и спину приходится держать так ровно, словно в первой паре открываешь ежегодный бал.

Ждет, не спрашивает, для чего позвала его ночью. Просто стоит в шаге, смотрит в упор и молчит. Лицо - словно из полированного камня, тяжелое и гладкое, в жизни не догадаешься, что там прячется, за жестко очерченными губами, какие слова. Он их и выцедил-то ей за десять лет не больше десятка, если не считать "Моя королева!", произносимого с поклоном.

Ждет, как и подобает преданному слуге короля. Ждет, пока его королева наберется смелости... Пока королева соизволит заговорить с верным вассалом, с первым советником его величества. Даже скуку он прячет, не то что любопытство - зачем королева позвала его к себе в глухой ночи, тайно...

От напряжения, от боли в неистово сведенных лопатках почему-то хочется пошутить - глупо, непозволительно. Распустить пояс, распахнуть верхнее платье, улыбнуться, шагнуть навстречу. Чтобы вздрогнул, чтобы темно-серые глаза сумеречника, в которых отражаются блики свечи, расширились от удивления. Чтобы хоть раз в жизни треснула мраморная маска непоколебимого равнодушия.

– Руи...
– вот он и вздрогнул, едва заметно, но дрогнула щека, вскинулись ресницы. Никогда еще королева его по имени не называла.

А у королевы язык присох к небу, губы застыли, как на морозе, и только одна мысль - стоять прямо, прямо, прямо, как на виду у толпы, как перед троном... Выговорить "господин герцог Гоэллон" никак не получается. Слишком длинно. Вдруг сорвется голос, вдруг слезы, что пока еще держатся под веками, тяжелые, словно градины - скатятся по щекам...

Он все смотрит в упор.

Ничего же он не сделал, ничего - не шевельнулся, не сказал ни слова, - только почему-то внутри потеплело, и показалось: где-то неподалеку, за рядом жимолости, заиграли лютни с клавирами. Медленно, церемонно, строго: павана. Та самая павана, для которой и спину держать в радость, и каждый жест проникнут величавой грацией - несешь себя, словно чашу с освященной водой, и от этого хорошо.