Все-таки он сумеречник, герцог Гоэллон.

Достать из рукава футляр, полученный вчера, протянуть ему.

Как же он читает, без света-то?.. Руку за свечой не протянул, не повернул лист проклятой ткани к огню.

– Это правда, моя королева?
– ни капли удивления, будто речь идет о сущей безделице.

– Да. Я прошу вас, верните мне оригинал этого документа и позаботьтесь об остальном.

– Прошу вас объясниться.
– До чего же он дерзок, нестерпимо, невозможно дерзок, и всегда же смотрел на королеву свысока, как на пустое место. "Объясниться" - какова наглость!

– Я прошу вас выступить гарантом прав моего сына.
– Королевы не просят, королевы приказывают, но приказывать этому не получится, никогда не получалось, и сейчас уже поздно. Пожалуй, так даже лучше.

– О чем же вы раньше думали?

Дрянь...

Слезы все-таки прорвали осаду гордости, полились по щекам - глупые горячие слезы, соленые и стыдные.

Астрид прикрыла лицо рукавом, и ожидая, что ночной гость шагнет навстречу с утешением. Прикоснется, обнимет, скажет что-нибудь по-мужски глупое, только ради тона, как кормилица поет младенцу бессвязные колыбельные - лишь бы слушал, а не ревел... Тогда уж все будет решено.

Герцог Гоэллон не сдвинулся с места - так и стоял со свитком в руке, в упор глядя на королеву, и ей пришлось самой справиться со слезами. Следом за ними пришли жаркий стыд и злость.

Королева оправила ворот платья, запахнула его поплотнее, хоть и знала, что, стоит его отпустить, как вновь распахнется, обнажая тонкое кружево нижнего. Пусть, пожалуй. Нежная кремовая пена, обхватывавшая шею и плечи, делала ее моложе.

Вдох, еще вдох, выдох. Чуть наклонить голову.

– Господин герцог! Я прошу вас как королева. Как женщина. Как мать!..

– Оставьте эти слова для Золотой приемной, - кривая усмешка.
– Здесь нас некому слушать, ваше величество, а потому вы можете не трудиться. О чем вы думали, когда позволяли этому... этому!..
– все-таки он живой, а не мраморный! Грамота в крупной ладони дрожала.
– Совершиться этому безумию! Вы обрекли на смерть невинного младенца. Ради чего?

– Я боялась гнева моего супруга, - с достоинством ответила Астрид, опуская глаза.

– Что же, вы думали, что годы спустя его гнев будет меньше?

– Мне было семнадцать лет...
– Как будто этим можно что-то объяснить, как будто это хоть что-то меняет; но, когда он вот так хлещет тебя вопросами, словно нашкодившую собаку кнутом, хочется оправдываться, - пусть даже глупо, пошло, неразумно, - лишь бы не молчать...

– Вы знаете, как умирают короли-самозванцы?

Как тихо в саду... кажется, этот вопрос слышен на мили вокруг. Живая изгородь из жимолости не годится, чтоб на нее падать, но коли подкашиваются ноги, уже не до выбора...

И свеча упала...

– Простите, моя королева.
– Руки у него тоже горячие, пальцы впиваются в виски, возвращая разум, разгоняя теплую липкую тьму, что залила глаза.
– Я был слишком потрясен открывшимся мне.

Лежать бы так вечность, не размыкая век... На упругой траве в весеннем саду, и пусть эта ночь длится бесконечно, пусть никогда не приходит утро. Утро злое, утро подлое - плещет в окно ярким светом, подсовывает зеркала, чужие глаза, сотни обязанностей, тысячи вопросов, необходимость держать спину и как-то жить с тем, что получилось из страха семнадцатилетней королевы, из глупости и надежды ускользнуть от нестерпимого гнева нелюбимого супруга-короля...

И еще из страха оказаться ненужной вещью, поношенным платьем, которое скидывают с плеч и забывают навсегда.

– Моя королева, почему вы обратились ко мне? Не к брату, не к остальным?
– У него голос как утро. Голос как утро, а руки как ночь...

– Астрид! Проклятье... Поднимайтесь! Вот так-то лучше. Обопритесь на мою руку, давайте пройдемся. Вам нравится жасмин?

Жасмин? При чем тут жасмин? О чем он спрашивает?..

Ветка с крупными белыми цветами - перед самым лицом, благоуханная, бессмысленная, но лучше уж вертеть ее в пальцах и щекотать себе нос лепестками, чем впиваться ногтями в ладонь. Другая рука поймана в ловушку, зажата между локтем и его кафтаном. Ноги ступают, словно сами собой. Шаг, еще шаг...

"Рыцарь держит даму за левую руку. Четыре шага. Рыцарь берет даму за правую руку и пара совершает поворот за еще четыре шага."

– Мне больше не к кому обратиться. Ни брат, ни барон Литто - никто...
– спину, спину!
– Никто не выполнит мою волю.

– Волю...
– герцог Гоэллон покачал головой.
– Моя королева, это называется иначе: расхлебать то, что вы заварили. Не удивляюсь, что вы не предлагаете это варево никому, кроме меня.

– Вы слишком дерзки, герцог!