Исторический центр Флоренции — это настоящий кошмар для ее сегодняшнего населения. Его можно сравнить с огромной семейной собственностью, содержать которую наследники не в состоянии, а посторонние осыпают их упреками за то, что они допустили разрушение и порчу памятников старины. В Венеции история превратилась в легенду; в Риме, Вечном Городе, история — это бесконечное настоящее, строгая последовательность арок, уходящих от пап к цезарям, причем именно папство служит гарантией преемственности и выстраивает перспективу будущего, а руины — всего лишь один из великих символов времени. Даже если бы люди допустили разрушение собора Святого Петра, он все равно внушал бы благоговение, как внушает его Форум, а обветшалые стены венецианских дворцов, отраженные в плещущейся воде, представляют собой часть венецианской легенды, которую в восемнадцатом веке уже прославили Гварди и Беллотто. У Рима был Пиранези; у Неаполя был Сальватор Роза; но упадок Флоренции, ее Меркато Веккьо (Старый рынок) и извилистые переулочки гетто (их давно перестроили, и на их месте теперь площадь Республики) вдохновляли только акварелистов девятнадцатого века, чьи работы выставлены не в художественных галереях, а в топографическом музее, под рубрикой «Firenze come era» («Флоренция, какой она была»). Для Флоренции история — это и не легенда, и не вечность, а огромные, тяжелые, грубые каменные строения, требующие постоянного ремонта, давящие на современный город, словно тяжкое долговое бремя, мешающее прогрессу.

Когда-то это был город прогресса. Невозможно было придумать ничего более нефлорентийского, ничего более антифлорентийского, чем покровительственная опека со стороны постоянно живущих там иностранцев, большинство из которых сегодня уехали из города, не сумев смириться с «веспами», с автомобильными гудками, с коммунистами, с ростом стоимости жизни. В их виллы въезжают миланские бизнесмены и строят там новые, выложенные кафелем туалетные комнаты с цветными ваннами и унитазами. Эти миланцы не пользуются любовью у местных жителей; они такие же «дикари», как их предшественники-ломбардцы, явившиеся в шестом веке в Тоскану, чтобы грабить и бесчинствовать. Впрочем, эти вторжения, повторявшиеся раз от разу, составляют неотъемлемую часть флорентийской жизни, они вносят в нее новизну и превращают ее саму в нечто совершенно новое. Флоренция всегда была городом крайностей, с жарким летом и холодной зимой, городом, традиционно заинтересованным в прогрессе и модернизации, но по-прежнему приверженным отсталым взглядам, узким, как ее улочки, тесные, каменные, неприступные. Именно во Флоренции во время последней войны, когда весь город уже был в руках союзников, немногочисленные оставшиеся фашисты оказывали упорное сопротивление и, словно ради спортивного интереса, стреляли с крыш и балконов по людям на улице. В период правления Муссолини флорентийские фашисты считались самыми жестокими и опасными в Италии; в те годы Флоренция была мозговым центром антифашизма, и в разгар Сопротивления город в целом «искупил свою вину» множеством героических подвигов. Сельское население проявляло чудеса храбрости, пряча врагов режима, а в городе многие интеллектуалы и даже некоторые аристократы рисковали жизнью, работая в Сопротивлении. Иными словами, Флоренция, как и всегда, была между лучшим и худшим. Даже немцы здесь разделились на два сорта. В то время как эсэсовцы пытали своих жертв в здании на Виа Болоньезе (район, где в девятнадцатом веке селились представители «верхушки среднего класса»), на другом конце города, на старой площади Санто Спирито, возле церкви Брунеллески, сотрудники библиотеки Немецкого института прятали антифашистов в отделе книг по флорентийскому искусству и культуре. Главарем СС был «флорентийский дьявол», носивший, как это ни странно, фамилию Карита (что по-итальянски значит «доброта»), пыточных дел мастер и доносчик; ему противостоял немецкий консул, использовавший свое официальное положение для спасения разоблаченных подпольщиков. После освобождения консулу, в знак признания его заслуг, предоставили право свободно жить во Флоренции. Такое разделение, такие крайности, такие контрасты характерны для Firenze come era — ужасного города, по многим причинам неудобного и опасного для жизни, города, полного драматизма, города споров, города борьбы.

Бежав из Рима, Катилина [23] отправился в Этрурию, в расположенный на холме древний город Фьезоле, где его вместе с другими заговорщиками радушно приняли горожане, недовольные существующими порядками. Он провозгласил себя консулом этой старой этрусской цитадели и облачился в соответствующее одеяние. Против него и граждан Фьезоле из Рима были посланы войска. Поход на Фьезоле возглавлял благородный римский воин по имени Фьорино; впрочем, городские укрепления оказались настолько мощными, что преодолеть их не представлялось возможным. Поняв это, Фьорино разбил лагерь у брода через Арно, в том месте, где сейчас и находится Флоренция и куда жители Фьезоле каждую неделю приходили на рынок. Однажды ночью горожане устроили вылазку в лагерь противника, и Фьорино был убит.

Цезарь прибыл с подкреплением и начал строить свой город. Фьезоле взяли штурмом и разрушили. Катилина и его сторонники бежали на Пистойские холмы, где и пали жертвой преследовавших их легионеров в великом сражении при Пистории.

Эта история основания города, изложенная авторами древних хроник, представляет собой странное смешение мифов и реальных событий. Цезарь никогда не вел боевых действий в Тоскане, однако Катилина действительно побывал во Фьезоле, и при Пистории действительно произошла знаменитая битва, в которой он и погиб. Герой Фьорино, по имени которого якобы названа Флоренция — это вымышленный персонаж, сотворенный по образу Ромула, однако на Арно, вблизи Понте Веккьо, там, где река наиболее узкая, действительно существовали этрусские укрепления и рынок, а Цезарь, в определенном смысле, действительно был основателем Флоренции, потому что здесь, на месте древнего италийского города, в соответствии с изданными им аграрными законами, слали селиться его ветераны. Даже даты указаны довольно точно: битва при Пистории, состоялась в 62 году до нашей эры, и это совпадает по времени с легендарным основанием города, а аграрные законы были приняты в 59 году.

В римской Флоренции имелись бани, храмы, форум (на месте которого сейчас находится площадь Республики), Капитолий, или великий храм Юпитера, с ведущей к нему мраморной лестницей, акведук и театр; все эти сооружения исчезли без следа, но о них напоминают названия некоторых улиц: Виа делле Терме, или улица Бань, Виа дель Кампидольо, или улица Капитолия. За городскими стенами находился амфитеатр, в котором могли разместиться пятнадцать тысяч зрителей; его очертания еще можно увидеть в изгибах улиц Виа Торта, Виа деи Бентакорди и площади Перруцци, описывающих полукрут возле церкви Санта Кроче. Задняя стена Палаццо Веккьо возведена на месте театра, а Баптистерий — на месте претория, то есть резиденции римского наместника. В Баптистерии, в крипте Сан Миньято (первого христианского мученика в здешних местах; его обезглавили на арене, и он, держа в руках свою голову, перешел через реку и поднялся на холм, где сейчас находится церковь), стоят римские колонны с узорчатыми капителями — такие колонны первыми начали сооружать именно римские зодчие. Традиции Рима, во всяком случае, для тех, кто с ними знаком, во Флоренции почти осязаемы; точно l'a к же те, кто разбирается в планах римских колоний, видят в старых городских улицах очертания лагеря, или castrum.

В Средние века Флоренцию было принято считать «дочерью», а Рим — «матерью». Средневековые флорентийцы, гордясь традициями, считали себя потомками древнеримской знати. Например, семейство Уберти утверждало, что его родоначальником был якобы сын Каталины, прощенный Цезарем и усыновленный им под именем Уберто Чезаре. Во времена Данте считалось, что Флоренцию населяют два народа: знать, или Черные, происходящие от солдат римской армии, и простолюдины, или Белые, потомки уроженцев Фьезоле. Постоянные распри, кипевшие в городе, обычно объясняли тем, что они не могли ужиться друг с другом. Есть и еще одна история: о том, как Флоренция, разрушенная Тотилой [24] , была заново отстроена Карлом Великим, который восстановил город «come era», с его античной формой правления — римскими законами, консулами и сенаторами.

В этих легендах и генеалогических фантазиях есть зерна правды. Внешней строгостью и сдержанностью Флоренция обязана суровости Рима — первопроходца, раздвинувшего свои границы до диких гор, до бурной реки. Это ощущение форпоста, военного лагеря, разбитого среди гор Фьезоле, еще живет в улицах, окружающих Дуомо — Виа Риказоли, Виа деи Серви, — ведущих в сторону гор и прямых, как улицы в незатейливых старых городках американского Дикого Запада.

Флоренция лежит на поверхности, но глубоко под ней угадывается Рим. Колонны причудливых форм и размеров в крипте Сан Миньято в тусклом свете похожи на окаменевший лес. Баптистерий, по легенде, некогда был храмом Марса, бога войны, которому поклонялись ветераны Цезаря и который считался покровителем города. Согласно более современной теории, Марцокко (геральдический лев, символ Флоренции) — это на самом деле Мартокус, поврежденная конная статуя Марса, которую из суеверия оставили охранять Понте Веккьо; в 1333 году ее смыло наводнением. Эта статуя сыграла видную роль в истории Флоренции. В 1215 году, на Пасху; у северного конца Понте Веккьо, у подножия статуи, члены семейства Амидеи убили юного Буондельмонте деи Буондельмонти, ехавшего верхом на белоснежном коне, в свадебном убранстве, с венком на голове, за то, что тот нарушил обещание жениться на девушке из их семейства. Этот инцидент положил начало непрерывной войне между гвельфами и гибеллинами, которая тянулась полтора столетия и едва не уничтожила город. В 1300 году, когда, после небольшой перестройки моста, обезглавленную и изрядно попорченную статую бога вернули на прежнее место, ее поставили лицом к северу, а не к востоку; как раньше; это сочли зловещим предзнаменованием для Флоренции и, действительно, в том же году начались распри между Черными и Белыми. Данте, представитель Белых гвельфов, вынужденный из-за этих распрей покинуть родные места, считал злого бога войны, который к тому времени уступил место покровителя города Иоанну Крестителю, вдохновителем постоянного раскола Флоренции. Задолго до этих событий, если верить легендам, статую вынесли из храма, где она находилась раньше, и спрятали в башне близ Арно; когда Тотила разрушил город, статуя упала в реку. Если бы ее не нашли и не установили на Понте Веккьо, восстановить Флоренцию было бы невозможно. Наводнение 1333 года, смывшее все мосты, а вместе с ними и статую, напоминало конец света. Как пишет очевидец события, хроникер Виллани [25] , оно началось с бури, продолжавшейся девяносто шесть часов. Непрерывно сверкали молнии, гремел гром, вода низвергалась на землю потоками; молившие о помощи мужчины и женщины перебирались с крыши на крышу; цепляясь за доски; падала черепица, рушились башни, ломались стены; красные колонны церкви Сан Джованни наполовину скрылись под водой. Колокола церквей и монастырей звонили днем и ночью, чтобы изгнать духа бури. Прошло не так много времени после этого чудовищного наводнения и потери статуи-покровительницы, и на Флоренцию обрушилась новая беда: в 1339 году банкротство Эдуарда III Английского привело к краху двух флорентийских банкирских домов, Барди и Перуцци, которые финансировали войны английского короля на континенте; с этого началось ослабление Флоренции как мирового банковского центра.

В качестве portafortuna (талисмана) города на смену богу войны пришел геральдический лев. В отличие от венецианского льва святого Марка, флорентийский Марцокко не имел никакого отношения к церкви; это животное преследовало чисто политические цели, и вид его, даже на каменном барельефе Донателло, был неприятен. Религиозным символом Флоренции была лилия, и некоторые писатели, не верившие в историю с Мартокусом — поврежденной конной статуей воинственного божества — считали, что Марцокко связан с другим суеверием: в Средние века синьоры частенько держали львов в донжонах городских дворцов и внимательно наблюдали за их поведением в периоды политических кризисов, так как полагали, что по нему можно угадать, какая судьба ожидает государство. Древнее искусство предсказаний процветало в этих краях задолго до Цезаря или Катилины. Известные своим мастерством этрусские жрецы ворожили на горных вершинах Фьезоле, вглядываясь в небеса и в грозовые тучи в поисках предзнаменований, точно так же как позднее Галилей, осужденный церковью, но пользовавшийся покровительством Козимо II Медичи, наблюдал за небесными телами с холмов Беллосгуардо и Арчетри. В этом городе у реки, окруженном естественными обсерваториями, наряду с древними верованиями, процветали всевозможные учения и прорицатели. На площади Сан Фиренце, недалеко от дворца Барджелло, стоял храм Изиды, египетской богини вод и рек, чей культ принесли сюда римские ветераны; во Фьезоле существовала коллегия жрецов из мирян, поклонявшихся Великой Матери — явное заимствование с Востока. Изида оплакивала Озириса, Великая Мать оплакивала Аттиса, оскопившего себя под сосной — эти пришедшие издалека мрачные культы нашли здесь, в Тоскане, своих приверженцев и были очищены от элементов безнравственности, столь характерных для других уголков Империи; по словам историка Дэвидсона, они предвосхитили особую преданность флорентийцев Святой Деве. Культ скорбящей Матери был, разумеется, связан с календарем, с временами года. До середины восемнадцатого века флорентийцы отсчитывали начало года ab incarnazione, т. е. от зачатия или вочеловечивания Христа, а это означало, что новый год начинался у них за девять месяцев до Рождества, двадцать пятого марта. Это день Благовещения — один из наиболее популярных сюжетов тосканской живописи. Ангел нового года, с лилией в руке, возвещающей о том, что лоно крестьянской девушки отныне несет Святое Семя, — это, безусловно, весна. По старому римскому календарю новый год начинался с весеннего равноденствия — с двадцать первого марта.