В голове рождаются стратегии. Думай, мозг! Проснись уже! До звонка – три минуты.

– Можно выйти? – невинный голосок с первого ряда.

– Soon the lesson will end.

– А?

Сиди уже, дура! Сказано же – скоро валим.

Две минуты. Взгляд вправо. Вот чео-о-орт!!! Соседка нагло смотрит на пол под первым стулом. Да чтоб тебя! Ну, тебе-то уж не отломится, только через мой труп.

Одна минута.

Шепот сзади.

– А че это там? Кольцо вроде.

Мальчишки. Не конкуренты. Хотя…

Звонок вот-вот! Она опередит меня, вот уже вся подтянулась…

Я с силой толкаю на пол пенал. Все вздрагивают. Карандаши и ручки разлетаются в стороны. «Я помогу!» – знакомый нежный голосок… Ага, счас! Я уже лечу головой под стул – к заветной цели, к призу, к мечте…

Вот она – секунда торжества. Неуловимое движение, и кольцо (оно оказалось не серебряным, простым – ну да бог с ним!) ловко опоясывает палец. Над головой, будоража наадреналиненные нервы, гремит звонок с урока – призыв к свободе и заслуженному отдыху.

В раздевалку я врываюсь ликующим победителем. В углу обиженно возится моя недавняя соперница.

– Я вообще-то первая увидела, – никчемная звуковая волна впустую сотрясает воздух.

Я не удостаиваю одноклассницу ответом.

– Хотя… думала, оно серебряное. А оно ведь…

Я оборачиваюсь. Не головой – всем корпусом. И она замолкает. Правильно делает, хоть что-то соображает!

Эту девочку не любили. Она была отдельно от всех – тихая, нелюдимая, молчаливая. И вся серая. Серыми были ее глаза. И волосы были самого мышиного оттенка. Сероватой, несвежей была кожа. И сама она была похожа на картофелину из сырого погреба, на норную мышь, на высохшую прошлогоднюю траву. Она сидела позади всех и никогда ничего не говорила. И непонятно было – глупа она или умна. Никакая. Тень. Призрак. Когда она представилась в классе, ее смешное редкое имя прозвучало так, будто кто-то прошептал его в сырую огородную землю. Глухо и скованно – Тучка Ульяна.

Сапоги были новые – красные, с дутым верхом, в общем, вполне приличные, – по крайней мере, с утра было так. А ближе к вечеру, когда я последней спустилась в раздевалку, их было не узнать. В углу стояли какие-то облупленные грязнухи. Как же так? И только натянув сапог на ногу, я сообразила: сапоги не мои. И кто эта сволочь?! Мои, новые, надела, а эти мне подсунула! Да еще и велики!

Я села на лавку и стала прикидывать, что лучше: побороть неприязнь и отправиться домой в чужих обносках или по-быстрому добежать в туфлях. Лучше второе. И в магазины можно забегать греться. А взбучка дома ожидает в любом случае.

И тут в раздевалку ввалилась эта девочка.

– Я… это… твои взяла. Нечаянно.

Она тяжело дышала, видно, бежала всю дорогу. Потом села на лавку и принялась снимать мои сапоги. После чужих ног они были неприятно теплыми.

– Спасибо, – сердито сказала я.

Она будто хотела еще что-то сказать. Но только махнула рукой и убежала.

Я шагала домой и думала – как же так? Совсем, что ли, не соображает? Ну ладно – запачканные. Но как можно нацепить обувь на размер меньше и ничего не заметить? И вообще странная какая-то. Непонятная. Пришла посреди года, сидит в углу как сова, ни с кем не разговаривает. Может, просто дура?

А потом нас назначили вместе дежурить.

Обычно мне в пару назначали мальчика, и это было замечательно. Стулья поднял – молодец, можешь валить; совсем сбежал – тоже не велика потеря. Класс я любила мыть одна.

Ведь дежурство – это целое приключение.

Сначала, конечно, вымыть. Быстро, чтобы отвязаться. Поплескать воду на цветы.

Доску – напоследок. Доска – самое главное.

Однажды я рисовала мелом часа два и спохватилась, только когда он кончился. Бегом, пока еще был открыт соседний кабинет, нагребла из чужой коробки. Все, шито-крыто. Даже лучше, чем было.

А еще были шкафы с книгами. Книги были чужие, затрепанные и не очень интересные. Мне нравилось ставить стул на парту, забираться на него и листать страницы на этой предпотолочной высоте, на шатком троне, на одинокой пирамиде. Запах побелки, сквозняк из распахнутого окна, Гоголь, меланхолично глядящий из-под подрисованных очков. Красота.

Теперь же мне в пару добавили странную Тучку. Я не знала, что с ней делать и о чем говорить. Мне и с нормальными-то детьми было не всегда удобно, а эта девочка, казалось, просто отрезала кусками мое корявое личное пространство.

Приятно ли ей было мое присутствие, или она так же обреченно смирилась с навязанным обществом – не знаю. Она просто начала мыть. Никогда – ни до, ни после – я не видела, чтобы люди так драили полы. Ульяна убиралась с каким-то бешеным остервенением – быстро, ловко, старательно и до абсурда чисто. Я только успевала менять воду.

Все было молчком. Она бесшумно шарила тряпкой по углам, я молча уносила и приносила ведро. Потом она бросила у порога простиранную тряпку. Мы огляделись. Вот это да! Будто ремонт сделали.