Когда я впервые попробовал сформулировать ответы и оформить свои мысли о роли инфраструктуры (ее состояния) в контексте российской похоронной индустрии, я попал в классическую антропологическую ловушку [1] , а именно: столкнулся с необходимостью ретроспективной реконструкции и хотя бы частичного представления читателю истории похоронной индустрии. Стало очевидно, что нужно попытаться ответить на множество вопросов: как устроена похоронная индустрия в мире? Какова ее специфика? Что влияет на институциональный дизайн похоронной индустрии в разных странах?

Историческая реконструкция и поиск сравнительного контекста привели в итоге к весьма авантюрным идеям и утверждениям. Изучая опыт администрирования инфраструктуры европейской похоронной индустрии, я стал все чаще обращать внимание не только на экономические и управленческие моменты, но и на культурные переменные: на отношение к телу, на связь с религиозной догматикой, на значение Реформации, на представления о бессмертии, на развитие городской культуры и рост капитализма. В этом мне помогла замечательная книга Томаса Лакера о роли мертвого тела в англосаксонской культуре (Laqueur 2015) и работы Тони Уолтера о роли инфраструктуры в европейском похоронном бизнесе (Walter 2012; 2015; 2017).

Мне захотелось соединить все эти идеи вместе и попытаться объяснить становление похоронной индустрии как сложной сети инфраструктурных объектов, обслуживающих культурные представления о мертвом теле и бессмертии. При таком подходе даже вопросы гигиены, сыгравшие весьма важную роль в трансформации похоронной индустрии, оказались культурно детерминированы [2] .

Я решил сопоставить с антропологической точки зрения эволюцию администрирования похорон на Западе с тем, как аналогичные процессы происходили в России, и понять, почему проект похоронной индустрии реализовался в нашем культурном пространстве совсем иначе и настолько специфично. Что может сказать нам инфраструктура и ее состояние о (пост)советской культуре смерти?

Ответам на эти и вопросы посвящены отдельные главы книги. А закончить я решил краткими размышлениями о том, что ждет похоронную индустрию в XXI веке: почему похоронная индустрия в ее институциональном виде умирает или, по крайней мере, испытывает серьезную трансформацию.

Я не профессиональный историк (честно говоря, и антрополог тоже) и не претендую в этой книге на полноту изложения материала. Формат данного издания — это краткий исторический, культурологический и местами даже экономический очерк, необходимый для создания общего сравнительного контекста и формирования представлений о некоторых специфических чертах похоронной индустрии как культурного феномена.

В некоторых случаях я даю подробные исторические справки, в других — ограничиваюсь достаточно общей картиной. Для более глубокого знакомства с темой я рекомендую обращаться к трудам, указанным в библиографии.

Источниками для моей работы послужили тексты таких авторов, как Т. Уолтер, Дж. Ругг, Дж. Саламоне, В. Хардинг и др. Также я обращаюсь к заметкам и документам, имеющимся в открытом доступе, архивным материалам, интервью и, конечно, к собственному полевому исследованию, связанному с российской похоронной индустрией. К сожалению, последнего в данной книге будет гораздо меньше, чем всего остального.

В ходе изложения материала я буду опираться на некоторые теоретические конструкции, которые необходимо пояснить.

Во-первых, это понятие инфраструктуры и его связь с социальными и культурными практиками. Инфраструктура как область изучения была открыта антропологами сравнительно недавно, но уже успела стать серьезным направлением исследований, о чем свидетельствует большое количество публикаций и даже отдельный выпуск журнала Cultural Anthropology (2015). Антропологам удалось показать, как, например, строительство автомобильной дороги способно изменить жизнь целого города (Harvey and Knox 2015), как развитие линий электросвязи сыграло ключевую роль в создании западных национальных государства (Hughes 1993), как появление железной дороги и метрополитена привело к рождению нового типа городского жителя — пассажира (Hohne 2015). По мнению Брайана Ларкина, инфраструктура помогает увидеть и прояснить действие властных механизмов контроля и подавления (Larkin 2013). Этот подход нашел свое применение в целом ряде работ, например, о связи биополитики и развития системы трубопроводов в Индии (Anand 2011), о роли системы дорог в процессе национального строительства в постсоциалистических странах (Dalakoglou and Harvey 2012) и др.

Как отмечает Олег Хархордин: «Запутанный клубок современных социотехнических проблем очень трудно разделить на социальные и технические элементы. Дело в том, что сегодня политика воплощена в самом устройстве технологий: например, политические решения начала XX века повлияли на организацию промышленной инфраструктуры» (Хархордин и др. 2013). Собственно, антропология инфраструктуры, вырастая из акторно-сетевой теории Бруно Латура, уделяет особое внимание к технической стороне социальной жизни. Инфраструктурный подход выявляет сложное переплетение материальных объектов и нематериальных представлений при социальных действиях.

Сегодня исследователи, занимающиеся рынком ритуальных услуг, также обратили внимание на роль инфраструктуры в процессе становления западной погребальной индустрии. Они выявляют роль материальных объектов в формировании тех или иных видов похоронных услуг и определяют связи между различными конфигурациями инфраструктуры и ритуальными практиками. Работ в этой сфере не очень много, но они появляются регулярно.

Под похоронной инфраструктурой я буду понимать весь комплекс социотехнических объектов, главная функция которых заключается в проведении процедуры захоронения человеческих останков — это морги, кладбища, крематории, катафалки, производство траурных принадлежностей и памятных знаков, похоронные дома и т. д.