Шипастые подковы с дробным топотом крошили комья земли, прихваченные ранним морозцем. Мерзлая грязь разлеталась в стороны под их безжалостными ударами, и казалось родовичам, что топот коней княжьих карателей знаменует собой мрачную неизбежность. Егеря несли «Слово и дело государево», и несли его явно, потому как шли при полном параде: в каракулевых папахах с кокардой в виде волчьей головы, в поясах с серебряными бляхами и с тяжелыми саблями, рукоять которых опять же представляла собой волчью голову. Впрочем, егеря и дальнего боя не чурались, и для этого позади седла был приторочен степной лук и колчан стрел. По всему выходит, что они княжью волю несут, чтобы всем она ведома была.

Егеря шли резво, да так, что немирное племя, давшее в войско мятежного князя Кия своих бойцов, ничего и понять не успело. Мелкие веси егеря не трогали, они им без надобности были. Впереди в рассветной дымке показалась богатая усадьба, что скорее напоминала небольшую крепостцу, какие стояли в словенских землях издавна. Тут-то и жил Мната, один из владык мильчан. А сейчас тут была только его семья, потому как сам владыка и его старшие сыновья ушли воевать за волю и землю.

Частокол с крепкими воротами стоял на невысоком холме, а посад на три сотни дворов раскинулся в первозданном хаосе изб и землянок. Тут не бедствовали. Жили не как в землях хорутан и дулебов, конечно, но тоже вполне неплохо. Не сравнить с пруссами и поморянами, где железный топор — величайшая ценность. Варта увидел и загоны для скота, и засохшее дерьмо на улицах. Тут мальчишки гоняли свиней на выпас в ближайшую дубраву. Желудей столетние дубы давали уйму, а потому и свиньи росли быстро, наедая к зиме небольшой слой сала. Впрочем, эти мысли в голове боярина пронеслись быстро, словно аварская стрела, и он указал плетью на ворота. Два всадника, скакавшие рядом, кивнули понятливо и завертели в руках веревки с трехзубой кошкой на конце. Молодые и гибкие парни залезли на частокол в мгновение ока, с ловкостью куницы, и уже через минуту сбросили тяжелый брус наземь, широко распахнув ворота. Часовых тут отродясь не бывало. Расслабился народец от спокойной жизни.

— Гойда! — страшным голосом закричал боярин, и егеря подхватили его клич.

— Гойда! Гойда!

Они со свистом и воплями поскакали в городок, хлеща плетью всех, кто встретился на пути. Они врывались в дома, выгоняя на улицы полуодетых людей, а тех, кто брал в руки оружие, рубили на месте. Сюда ворвался лишь один взвод, а два других редкой цепью окружили селение, перекрыв пути отхода. Они наложили стрелы на луки и двигались по кругу ленивой трусцой, не давая никому сбежать. Какой-то мальчишка, что попытался было уйти, не слушая предостерегающих криков, поймал стрелу и лежал на земле, раскинув руки. Егеря получили приказ не выпускать никого.

Уже через час с небольшим несколько сотен перепуганных людей сгрудились в кучу около капища, а боярин Варта, сидя за столом, вытащенным из боярского дома, творил свой суд, быстрый и справедливый.

— Та-а-ак! — протянул он, разглядывая старейшин, которые стояли перед ним босиком, связанные и избитые. Толпа баб и детей подвывала в ужасе, как и семья самого боярина, которую привели сюда же. Взрослых мужей здесь почти не было. Все они ушли за добычей.

— Где твой сын? — ткнул Варта в старика, который стоял первым.

— В походе, — хмуро ответил тот. — С владыкой нашим ушел.

— А ты, отец его, почему про данную государю клятву не напомнил? — недобро сощурился Варта. — Получается так, что ты изменника родил и от измены его не предостерег. Что же ты за отец? Что же ты за старейшина для рода своего? Есть что в оправдание сказать?

— Нечего, — хмуро ответил он. — Наши мужи со своим владыкой пошли. Он землями мильчан правит. Его слово — закон.

— Виновен в измене! — стукнул кулаком по столу Варта. — Повесить!

Егеря выдернули старейшину из толпы и подтащили к священному дереву, украшенному лентами. Они набросили петлю на шею и подтянули старика наверх. Тот немного посучил ногами и затих. На штанах его расплывалось мокрое пятно, а язык вывалился наружу в невыносимой муке. Толпа завыла в ужасе, ведь это уже второй смертный приговор подряд. Тот, кого судили первым, корчился на колу, вращая глазами. Он был еще жив и все понимал. Его через несколько часов убьет холод, а наступающая зима сохранит тело до весны. Снять тело казненного за измену — это тоже измена. Вира огромная на всем роде повиснет. Истлеть должен государев вор, рассыпавшись в прах, или веревка его должна сгнить. Только тогда наказание исполненным считается.

— Так! Теперь ты! — ткнул Варта.

— Остановить суд! — раздался властный женский голос. — Моя власть превыше твоей, боярин. Я этих людей судить буду!

— Государыня? — удивился Варта, встал из-за стола и поклонился в пояс. Поклонились и егеря, а родовичи, которые Ванду никогда не видели, так и остались стоять в оцепенении.

— На колени, олухи! — хлестнула по ним резкая команда. — Сама Богиня почтила вас. Молите ее о милости!

Родовичи, которые на колени падать были не приучены, неумело опустились на землю, с жадным любопытством разглядывая прекрасную женщину в распахнутой настежь шубе, крытой цветастой ромейской парчой. На голове ее сиял золотой обруч, усыпанный камнями, каждый из которых стоил чуть меньше, чем весь их городок. Золотое ожерелье, неимоверно массивное, тускло сияло на груди, закрывая грудь и живот, словно доспех. Позади ее кареты выстроился полк кирасир, делая мысли о сопротивлении и вовсе призрачными.

— О-ох! — разнеслось по полю. — Богиня! Сама!

— Я пришла в ваши земли, добрые люди, чтобы принести правосудие государей Святослава и Александра. Если не любо оно вам, то скажите, и я уеду, оставив вас на волю боярина Варты.

— Любо, матушка! — торопливо выкрикнули из толпы. — Любо! Ты суди нас! Не дай погубить!

— Тогда слушай мою волю! — ответила Ванда, и голос ее донесся до самого дальнего угла. — Владыка Мната виновен, как виновны и ваши сыновья и мужья. Мой приговор таков: владыке и его сыновьям — смерть, но тем, кто поневоле их приказу подчинился, я дарую свою милость. Пусть до зимнего Солнцеворота принесут их головы в Братиславу, и тогда ваш народ не тронут.