– Мам, ты что погрустнела? Обои жалко? Туда им и дорога. Может, еще что-нибудь выбросим?

Марина понесла вниз коробку со старой обувью, а я, вздохнув, опять полезла рыться в кладбище воспоминаний. Вот прибор, спасенный когда-то от свалки – во время перестройки НИИ кинулись закупать на валюту иностранное оборудование, которое спустя несколько лет даже не списывали – выбрасывали. Что приборы! людей сметали волны сокращений, их было три, Вадим попал в третью, и прибор оказался никому не нужным. Но муж подобрал его не зря: тяжелый ящик из металла, с дисплеем, похожим на строгого оценщика разных там колебаний, сделал свое дело: раздавил картину в рамке, размером сорок на тридцать, от нее осталась фанерка, кучка песка и щепки от рамки. Картина хранила в себе историю несостоявшегося курортного романа, на грани измены, и прибор шведской фирмы ее прикончил, как верный пес Вадима. Ничего не попишешь: у вещей тоже есть свои отношения. Так, а это что? Неужели я нашла старый альбом? Кто и когда засунул его сюда? Ого, сколько фотографий, вот мы с родителями на манеже, вокруг мчатся лошади с наездниками на спинах, это джигитовка, судя по всему, и какая я маленькая смешная – папины темные волосы, мамино плечо, я смотрю ничуть не испуганно, гривы коней навеки застыли в движении, время остановилось. Много фотографий цирка, и я поняла, почему сама когда-то сунула альбом подальше: слишком тяжело было вспоминать, как родители погибли, да, конечно, это фотографии памяти, много с похорон – выбросить нельзя, а смотреть больно. Спустившись, я быстро, пока Марина не вернулась, упаковывала альбом в красивый пакет, перевязала бечевкой и снова спрятала, на этот раз стараясь засунуть в самый дальний угол, еще подталкивая всем, что под руку попадается. Простите меня, мои родители, вы в моем сердце, в потаенном уголке, который открывается самыми одинокими ночами, когда любимые приходят и с ними можно говорить.

Однажды цыганка из театра Ромэн, знакомая отца, сказала, посмотрев на меня то, что я тогда не поняла, но запомнила в свои шестнадцать лет: Ты будешь убегать, но от себя не убежишь, девочка. Но я нашла способ бороться с сожалениями и воспоминаниями, очень действенный. Не иначе, черти принесли соседку с этой дурацкой кисточкой – я бы не полезла на антресоль и была бы спокойна.

А вот вам еще сюрприз: веер, купленный в антикварной лавке в Стамбуле, магический артефакт: стоило его раскрыть, как воспоминания слетались, как стая голодных птеродактилей на тушу мамонта. Я в свое время убрала его, как говорится, от греха повыше.

Вот начало компьютерной эры: наш первый, очень тяжелый ноутбук, который не брали ни в какой ремонт, далее какие-то диски, детские книжки, несколько игрушек, чашечные весы для продуктов, работают, хотя электронные давно сломались, и прочая и прочая. Дневники Пришвина с этим складом в сравнение не идут, там все глобально, здесь – жизнь отдельной семьи в диахронии приобретений и потерь. Нет, выбросить все это нет сил. Это из песни слово не выкинешь, а в жизни воспоминания опираются на вещи – выбросишь и забудешь, и так можно ничего не оставить себе в утешение, потомкам в назидание.

Попросив Марину отнести лестничку на балкон, я пошла отдавать фонарик соседу Василию Петровичу. По площадке гулял сквозняк, в открытую фрамугу залетал сырой ветер, обрывки туч неслись куда-то наискосок окна, и напоминало все это черно-белое кино двадцатых годов прошлого века, даже, казалось, тапер играл где-то. Обдуваемая зимним ветром, я стояла в окружении серого цвета ненастья, поддавшись его мрачному очарованию, медля нажимать кнопку звонка. Но тут старый музыкант сам вышел, вертя ключами на пальце и что-то мурлыча. Он тут же прислушался, насторожив уши под шапкой, глядя в одну точку левее и выше себя, потом растянул губы в улыбке и кивнул мне в знак приветствия. Раздался звук многих клавиш, будто по ним пробежали пятерней, я округлила глаза, сосед пояснил: Глиссандо. Музыка стихла, загудел лифт. Музыкант меня осознал, наконец.

–– Вы бы побереглись, не годится так выходить.

Действительно, на мне был брючный домашний костюм, из тонкого бархата цвета фуксия. Сосед был экипирован по погоде: на шее толстым питоном устроился полосатый шарф, а крепкое тело облегал полушубок из поддельного экзотического козла: этот человек заботился об экологии одежды, питания и мыслей.

– Фонарик принесли? Да зачем, пусть бы у вас оставался, – сказал он, запирая дверь. – У меня этих фонарей как на собаке блох. А вам пригодится, да и некогда мне сейчас. Сегодня мой день, как, вы не знаете? А еще филолог. Васильев день сегодня, вот так. А вы думали, я Старый Дед Мороз? Канун Старого Нового года назывался Васильев день. По этому случаю у нас в студии заседание любителей русской старины. Не хотите присоединиться? Ну, дело ваше, а я пошел. Потеряшку свою не нашли? Ищущий да обрящет, я вам…

Чавкнувшие двери лифта сомкнулись, разделяя нас с соседом, и его речь осталась разрезанной пополам, как червяк лопатой, а я машинально нажала кнопку, и фонарик загорелся бледным светом.

Пока меня не было, любопытная Маринка влезла на антресоль и нашла веер.

– Мама, посмотри, что за чудо!

Движением гейши она развернула веер и потупила глаза. Забытый рисунок, символичный, корябнул сердце: три журавля, один улетал – ветви дерева и розовые цветы, казалось, махали ему вослед. Я только вздохнула. Сейчас начнется!

И действительно, началось. Мне показалось: тяжелый камень времени сдвинулся и покатился, сминая пространство, давя его, смешивая пласты всего сущего как в миксере, перекраивая мой мир, такой стабильный уже не один год. И вот все псу под хвост, и никакие жертвы не в счет, и что же теперь будет?

– Мам, ты чего?

Маринка отдала веер, зная по опыту, что спорить чревато, и я попыталась его сложить, но коварный дух веера не давал этого сделать, и пришлось повесить журавлей над холодильником, с тайной мыслью убрать его, когда дочери не будет дома. А потом я посмотрела на окно и чуть не свалилась со стула, на котором вешала предмет гордости японских женщин: густой снегопад показался ажурной белой шторой.

– Мариша, посмотри!

Дочь, протянувшая руку к полочке, где стояли чайные заварки, застыла в красивой позе. На ней было синее платье с вырезом, удлинявшим и без того лебединую шею, на которой была маленькая родинка. Я вздохнула: когда-нибудь у меня уведут доченьку, и я останусь одна со своими воспоминаниями. Второй журавлик улетит, и ничего не поделаешь.

– Наконец-то зима наступила! – воскликнула дочь.

Мы пили чай под музыку старого радиоприемника, у которого была своя история, старались не думать о том, как снаружи холодно и неуютно, и что вечером, хочешь-не хочешь, придется опять выходить. Выглянувшее солнце было разметано на золотистый свет и рассеяно почти через минуту, и на город снова победно навалилась хмарь непогоды. Буря мглою небо кроет… – пропела Марина, наматывая на указательный палец прядь волос – привычка, от которой я никак не могла ее отучить. В ответ на распевную декламацию в стеклопакет ударил порыв ветра, оставив на стекле колючки снега. Маринка в очередной раз прильнула к окну, пытаясь разглядеть что-то во дворе, где буря стлала змеистую поземку, где круговерть снега исказила мир до полной неузнаваемости, и оставалось только изумляться силе стихии, для которой чьи-то планы ничего не значили. Из-за противоположного дома выплыла венчальная фата госпожи Метелицы, упала на фонари; они закачались, как пьяные герольды и возвестили наступление Васильева вечера.