Мы сидели в Интернете: в своей комнате Марина, как я надеялась, рылась в поисках подходящего реферата, а не тонула в бессмысленной переписке, отдавая эмоции неведомо кому, а я на кухне в ноутбуке пробегала новости, чистила свой e-mail от спама, читала письма, изредка поднимала голову и смотрела на небо, по которому ползли снеговые тучи, тяжелые, грозные. Вот он, циклон, посланник от нашей северной столицы, где живет тетя Марта, любительница вязаных жилетов, кошек и старых семейных преданий. Мастерица вязания, она вечно пыталась соединить разорванные семейные связи, и однажды объявилась, как тетушка непогодушка, закутанная в крупной вязки шаль с кистями, ничем не подтвердив наше дворянство со стороны бабушки, кроме фотографий, неизвестно где нарытых. Люди там ничуть не напоминали ни мою маму, ни ее сестру, ни тем более меня. Она прожила у нас три дня, потом уехала в свой Санкт-Петербург, и на похороны моей мамы, ее родной сестры, не выбралась из-за пневмонии. В последние годы дочь стала подозревать Марту в том, что она вместе с посланиями по Интернету присылает нам и ненастья. Я объясняла ей: всегда существовали скрытые конфликты и противоречия двух столиц, и не только погодные. Сдержанные ленинградцы в последние годы стали еще более сдержанными петербуржцами, на них со временем стали походить и общительные до панибратства москвичи, теперь разобщенные, разбавленные «понаехавшими». Но даже это не сблизило. Одна голова двуглавого орла, возвращенного в государственную символику, по-прежнему смотрела на запад, брала у него культурные и экономические установки, все более абсурдные, а вторая голова проявляла свое, то по-Щедрински – взятками и прочими «вечными ценностями», то широтой натуры в самых неуместных случаях. Санкт-Петербург дряхлел, Москов богател, преображался, став почти западником, эх, Москва, где твое былое, славянофильское, родное? Не эта ли метелица, что вдоль по Тверской?

К ночи высота наметенных сугробов стала казаться устрашающей.

– Мам, мы вместе пойдем? Учти, я тебя одну не отпущу.

Милая моя девочка, когда же ты успела вырасти? И как я тебя люблю!

Мы вышли на улицу. Равнодушные, сновали мимо люди, казавшиеся одной размытой фигурой, множество раз умноженной – настолько они были похожи. В лицо била снежная крупа – есть бури, в которых ветер не придерживается одного направления. Это царство хаоса, и метель носится, подобно безумной валькирии, без всяких правил, кроме правила анархии. Cнег слепил глаза, сыпался на воротники и шапки, сухими колючками язвил кожу, незащищенную одеждой. Зачем, спросите вы, мы пошли гулять в столь неподходящую для прогулок погоду? Надо было, конечно, выразиться точнее, ибо это отнюдь не было прогулкой в привычном смысле слова. Это была вылазка вынужденная, как у основной массы прохожих, спешащих к своему очагу, к приветливым или сочувственным словам. Таких становилось все меньше на нашей улице. Мы же продолжали делать круги в поисках убежавшего два дня назад нашего пса Маркуса. К слову сказать, это была кличка, ведь наш породистый пес был обладателем нескольких имен, показывающих его родославное происхождение, но мы звали его Маркус, и он отзывался на это имя, но только не теперь. Моя дочь, потерявшая надежду найти своего любимца, спустя полчаса предложила возобновить поиски попозже, когда метель уляжется. Поняв, что она просто замерзает, я посоветовала ей идти домой, пообещав, что скоро вернусь, только вот проверю еще несколько мест. Таким образом, я осталась одна, и тут внезапно метель, столь яростно нападавшая на нас, стихла.

На меня обрушилась тишина, всей многотонностью, монотонностью, подчеркнутыми тонкими умирающими посвистами ветра, стихающими рваными отголосками, висящими на углах домов, заборчиках, крыше бывшего магазина, где в средневековье мы с Вадимом сдавали бутылочную тару, выстояв огромную воскресную очередь, а теперь тут ночной бар, да, ночной бар теперь, и так тихо стало, что нахлынуло, сжало сердце в груди и защипало в глазах, и затопало ножками маленькое стихотворение, как малыш, который просится на горшок, ну где я тебе горшок возьму, то есть нечем записать, сколько раз себе говорила: без пера и бумаги ни шагу. Хотя есть выход, но процесс уже пошел.

В безлюдье улиц… метель носилась, то сладко пела, то голосила, порою выла, порой свистела – она нам что-то сказать хотела. Фонарный пьяный качался столб, метался света дрожащий сноп, а в нем безумный белый мятеж вершил королевы снегов кортеж. Так было славно, дела забросив, простынку снежную кинуть на осень. Задернув шторы, слезились окна. Кому там стыдно стучаться в стекла? Не ветру этому, не метели – они нам сладкую песню спели. В тот вечер лучше не было друга, чем эта первая зимняя вьюга.

Внимала притихшая улица, заглядывал через плечо фонарь, пока я наговаривала поэтический бред на диктофон в новеньком, недавно купленном смартфоне с кучей гаджетов, запасом памяти и фонариком, которым так удобно подсвечивать слепые счетчики электроэнергии на лестничной площадке, с фотоаппаратом и моей собственной библиотекой. А потом я его прослушала, не узнавая своего голоса, и, может быть, поэтому во мне проснулся критик, и я сказала себе: странное стихотворение: словесный ряд связан с этой метелью, но на втором плане просматривается многое, что заинтересовало бы г. Фрейда. Не такая ли снежная буря в душе сейчас? И мотив друга. Где ты, друг?

Внезапно я осознала, что стою перед соседним домом. Передо мной открылась ниша в стене, проход, похожий на пещеру, из глубокого зева которой доносились стуки и голоса. Снова завыл ветер, подтолкнул в спину, сорвал с головы и забросил в проход шапочку, и я шагнула в проем. Три ступени вели в довольно широкий коридор с рядом дверей – самая дальняя из них была приоткрыта, там горел свет и раздавался звук радиоприемника или телевизора – мы всегда отличаем голоса эфира от настоящих. Тут меня слегка испугала тетка в телогрейке и с ведром, буркнувшая, чтобы я проходила наконец, меня давно уже ждут. Решив, что это ошибка, я повернула назад, но, как ни пыталась найти выход, не смогла этого сделать. Странное помещение могло быть конторой или диспетчерской – пришло мне в голову, хотя ощущение, что я стою на пороге чего-то необычного, задерживая миг узнавания, уже некоторое время владело моим сознанием. Так мы тянем время перед тем, как подуть на торт со свечами, так набираем воздух в легкие перед прыжком в воду, так медлим, прежде чем ответить на волнующее признание. Это – волшебство предвкушения, но к моему чувству присоединялся некоторый страх, и необъяснимый и понятный, отрицаемый и прыгуном в воду, и влюбленным – страх неясного будущего. Два чувства – любопытство и нежелание прояснить неизвестность заставляли медлить, вступив между собой в спор, который разрешила та же тетка с ведром. Она, пройдя мимо меня и заглянув в освещенный квадрат самой ближней открытой двери, крикнула:

– Тут она, пришла, голубушка, стоит, боится.

Мне пришлось подойти ближе, и выйти из темного чрева коридора в электрический свет, моргая растерянно и виновато, ведь меня явно принимали за кого-то другого.

В комнате находился высокий человек, одетый в свитер и коричневые брюки, в тот момент, когда я вошла, он делал шаг к стене, потом развернулся и быстрыми шагами подошел ко мне.

– Наконец-то, – сказал он, и с его бледного лица на меня глянули пронзительные глаза, то ли голубые, то ли серые. Ему, казалось, было около пятидесяти лет, и высокий его лоб казался еще выше из-за тонких светлых волос и залысин. Худое лицо, немного дряблая шея, пламенный взгляд – все это напомнило мне одного давнего знакомого, и чем больше я вглядывалась в лицо человека, тем больше он напоминал мне Виктора Кокоровича. Тому же, однако, сейчас, по прошествии стольких лет, было бы около семидесяти. Но… может быть, спорт, правильный образ жизни, БАДы, наконец, помогли научному сотруднику НИИ, где я когда-то работала машинисткой, сохранить себя в столь хорошем состоянии? Если это он, то понятно, почему смотрит на меня не как на незнакомку, хотя я, наверное, изменилась куда больше – учеба, замужество, рождение и воспитание детей способствуют увяданию, хотя и я прошла все способы сохранения молодости – ритмика, плавание, курорты теплых стран – но разве скроешь признаки надвигающегося гормонального дисбаланса и усталость, и раздражение, и разочарование – от того, кто знал тебя молодой и наивной? Но помнит ли он меня?

Пока я молчала, слушая свой внутренний голос, свою метель чувств, человек подошел ко мне вплотную. Он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Ну вот, пришли, я ждал вас.

И закрыл дверь за моей спиной. Нет, это определенно был не Виктор, это был очень похожий на него буквально во всем человек – рост, лицо как у тогдашнего, фигура, голос даже, хотя я могла и врать себе. Он был слишком моложав для настоящего времени.

– Кто вы? – спросила я немного хриплым голосом, прокашлялась и снова задала тот же вопрос.