Вот близко-близко плот с павильонами, фронтонами и буквами...

Наполеон сделал какое-то едва заметное движение, и его барка полсекундой раньше стукнулась о край плотов. Полсекундой раньше, чем Александр, он ступил ногой на паром и сделал два шага навстречу Александру.

Ворона, все ъремя "идевшая на одном из фронтонов, над буквою А, снялась и полетела.

– Полетила-нолетила!
– как-то радостно крикнул Заступенко.

– Кто полетел?

– Ворона...

– Ну, что ж! А ты, хохол, видно, все ворон считаешь?
– сострил казак.

– Ни, вона полетила онкуда, до их... Буде им лихо... У Хранцию полетила...

– А тебе жаль, хохол, что она тебе не в рот влетела?

– Молчи, гостропузый! вона боялась, що ты ии вкра-дешь...

И Наполеон, и Александр вошли в павильон разом, нога в ногу, боясь, чтоб, кто-нибудь ни пол-линии, ни полноздри, как лошади на скачках, не опередил один другого... Но что они говорили между собой в павильоне, говорили с глазу на глаз, в течение двух часов, этого ни историки, ни романисты не знают.

8

Оставим на время поля битвы и кровавые картины смерти, при виде которых болью и горечью закипает сердце, смущается разум, падает, словно барометр перед, бурей, вера в прогресс человечества, а грядущее торжество добра и правды над злом и ложью, творческой силы духа над силою разрушительною. Дальше от этого, дыму ужасного, от этого хохота пушек, безжалостно смеющихся над глупостью людскою! Дальше от этого стона умирающих, которые взывают к будущим поколениям, к поколениям мира и братской любви! Дальше! дальше!..

С полей битв, от убивающих друг друга людей, хочется перенестись... к детям. Они еще не научились убивать.

Перед нами живой цветник. Это и есть дети, в теплый июньский вечер высыпавшие на гладкую, усыпанную песком площадку Елагина острова, на той. его оконечности, которая обращена ко взморью и называется аристократическим пуэнтом. Чем-то оживлены эти. смеющиеся, раскрасневшиеся, миловидные личики мальчиков и девочек от пяти до десяти и более лет. Музыкально звучат в воздухе веселые возгласы, звонкий смех, задушевное лепетанье... Да, здесь еще нет веянья смерти - дети играют.

Кудрявый, черноголовый мальчик лет восьми, с типом арапчонка, взобравшись на скамейку, декламирует:

Стрекочущу кузнецу В зленеы блате сущу, Я дошку червецу По злакам полаущу...

Дружный взрыв детского хохота покрывает эту декламацию. Иные хлопают в ладоши и кричат: "Браво! браво, Пушкин!"

Арапчонок, поклонившись публике, продолжает:

Журавель летящ во грах, Скачущ через ногу, Забываючи все страхи, Урчит хвалу Богу.

– Браво! браво! брависсимо! бис!
– звенят детские голоса. Арапчонок с комическим пафосом продолжает:

Элефанты и леопты, И лесные сраки, И орлы, оставя мопты, Улиияют браки...

– Ах, бесстыдник барин! вот я ужо мамашеньке скажу, - протестует нянюшка арапчонка, бросившая вязагь чулок и подошедшая к шалуну.
– Что это вы неподобное говорите, барин!

– Молчи, няня, не мешай! Это Третьяковский, наш великий, пиита, защищается арапчонок и продолжает декламировать:

О, колико се любезно, Превыспренно взрачно, Нарочито преполезно И сугубо смачно!

И, соскочив со скамейки, он обхватывает сзади негодующую нянюшку, преспокойно усевшуюся под деревом, перегибается через ее плечо и целует ворчунью.

– Вот так сугубо смачно!
– хохочет шалун. Нянюшка размягчается, но все еще не может простить озорнику.

– Посмотри, - говорит она, - как умненько держит себя Вигельмушка...

– Ай! аи! Вигельмушка! Вигельмушка! да такого, няия, и имени нет...

– Да как же по-вашему-то? Я и не выговорю... Вя-гельмушка Кухинбеков.

Арапчонок еще пуще смеется. Смеется и тот, которого старушка называет Кухинбековым.

– Кюхельбекер моя фамилия, нянюшка, - говорит он, мальчик лет Пушкина или немного старше, такой беленький и примазанный немчик в синей курточке.

– Эх, няня! да Кюхельбекер и шалить не умеет!
– смеется неугомонный арапчонок.
– Он немчура, ливерная колбаска. ..-...

– А ты - арап, - возражает обиженный Вильгель-мушка Кюхельбекер.

– Ну, перестаньте ссориться, дети, - останавливает их нянюшка. Перестаньте, барин.

– Да разве он смеет со мной ссориться? Ведь я - сам Наполеон... я всех расколочу, - буянит арапчонок, становясь в вызывающую позу.

– А я сам Суворов, - отзывается на это мальчик лет одиннадцати-двенадцати, в зеленой курточке с светлыми пуговицами.
– Я тебя, французский петух, в пух разобью.