– Недосуг мне, матушка барыня, слушать-то, и лба-то толком перекрестить не успею...

И Мавра бурей вышла из комнаты, возбудив улыбку бакалавра и веселый смех Ириши: у них на уме было несчастье с пирогом.

– Да ты, матушка, сними с себя котомку-то, - снова заговорила старушка к своей гостье, - помеха она тебе большая.

– Нету, матушка, от нее мне никакой помехи, потому святые вещи в ней вее, святые вещий, матушка.

– Святыя? Ах, Господи!
– И старушка перекрестилась.
– Что же у тебя тамотка, матушка, есть?

– Всякия святыя вещий, родная моя: и водица ерданская, в которой водице сам Христос крещение при-мал; есть и камушек мал от того места, на коем месте ножки святого Ивана Предтечи стояли, как он, батюшка, Спасителя кстил, ерданскою святою водицею обливал. Есть, матушка, и листочек сухонькой от той смоковницы неплодной, что кою смоковницу Христос, батюшка, проклял... Так-то теперь цветет она, так-то цветет! Сама, грешная, своими грешными глазыньками видела...

Мерзляков молчал и только улыбался; но Ириша не выдержала и вся вспыхнула.

– Как же она цветет теперь, вы говорите, когда ее Христос проклял и она тогда же засохла?
– сказала она, гремя чашками и торопясь наливать чай.

– Усохла, барышенька-красавица, точно усохла, а теперь цветет: когда Спаситель воскрес, то и велел своим ученикам полить ту смоковницу ерданскою водою - коли я-де воскрес, пущай и она воскреснет, я всех-де приходил спасти и ее спасу. Так она с той поры и цветет, матушка-барышенька, невозмутимо отвечала странница, с умилением глядя в потолок, к мысленному небу.

– Что, Ириней, срезали тебя?
– шутя заметил бакалавр.

– Где тебе, Аришенька, с нею тягаться, - заметила внушительно бабушка, - она, поди, и отца Савву загоняет святостью-то да всем божеским. А что, матушка, - обратилась она робко и просительно к страннице, - можно посмотреть водицу-то эту иорданскую, да камушек тот, да листочек сухонький? а?

– Можно, родимая, коли с верою...

– С верою, с верою, уж это как Господь видит. Странница сняла котомку и стала в ней рыться, набожно бормоча: "Господи Исусе, Господи Исусе, открой очи наши грешные, открой слепоту нашу..." Порывшись немного, она вынула бумажку и развернула ее; в бумажке оказался небольшой огарочек желтой восковой свечечки!

– Это, матушка, свечечка от самого гробика Господня, у самого гробика теплилась... А это нагарец на фи-телечке на эфтом - это, матушка, от небесного огня.

– От небесного! ах, Господи!

– От небесного... Сама видела, как с неба сходил... Таково страшно! Стоим это мы, матушка моя, у заутрени, у гроба Господня, в ночь-то на Светлое Воскресенье, - стоим это, слушаем службу божественскую... Коли, мать моя, как запоют, словно бы анделы на небесах, "Христос воскресе", как запоют - смотрим, а с неба-то с самого, через кумпол этот, огоньки-огоньки-огоньки, словно бабочки, - и летят, и летят с неба язычками да так к свечечкам-то, к фитилькам, к светильням самым и прилепились. И востеплились свечечки! У меня, матушка, от такого от чуда чуднаго ажио под коненками задрожало.

– Еще бы! а! свечечка-то какая святая! ах, ты Господи! вот сподобил! Ну, а водицу-то иорданскую покажь, матушка.

Баба опять роется и вынимает пузырек, тоже завернутый в бумажке и заткнутый воском.

– Вот, матушка, и водица ерданская. Сама набирала; целый туесок набрала да роздала добрым людям.

– А! водица-то какая! как слеза...

– Чище, маменька, чем в Мытищах?
– с улыбкою спросил бакалавр.

– Чище, Алешенька, чище.

– Чиста, уж и так чиста, что и сказать нельзя... Мы, матушка, страннички, купались в Ердань-реке, так такая, матушка, чистая вода, что наскрось человека в ней видно... Стоишь в воде - как стекло: скрость тебя все видно...

– Как сквозь Наполеона?
– не без лукавства ввернула словцо Ириша, улыбаясь дяде.

– Точно, барышня, точно как скрозь Наполеона... потому - святая вода чудо творит. И в той ерданской воде утонуть нельзя - не примает грешного тела и на-поди.

Между тем священные разговоры не мешали страннице попивать грешный чаек. Чашечку за чашечкой она пропускала тепленькое питие в свою окаянную утробу, и пот градом лил с ее благочестивого, заплывшего грешным жирком лица. Ириша все подливала ей и бабушке, все подливала. Странница пила, звонко откусывая маленькие кусочки сахару и стряхивая их бережно в блюдечко, пила вприкуску, и после каждой чашки кланялась й благодарила хозяев, а недогрызенный кусочек клала на донышо чашки, опрокинутой на блюдечко.

– Много довольны вашим угощением, кажись бы, и многонько этого будет, - говорилось после каждой чашки.
– "Странного напои, нищего накорми, нагого одень, слепенького проводи", - глаголет Господь.

– А листочек, матушка, от смоковницы-то?
– не отставала любопытная старушка.
– Покажь, родимая.

Вынимался и листочек, может быть, и это всего вероятнее, сорванный не с смоковницы, а на Тверском бульваре.

– Господи! Господи! а какой листочек-то... словно от вишенки, бормотала неугомонная старушка.