– Подозревают, ваше сиятельство, что у нас в армии находится молоденькая девушка из хорошей фамилии и в качестве охотника несет вое трудности войны... Но кто она - этого никто не знает... Теперь о ней рассказывают невероятные вещи: она бросается в самую жаркую сечу спасать своих раненых - и таким чудом спасен офицер Панин, которому спасительница, как раненому, отдала и своего коня, а сама пошла пешком под градом пуль и картечи. Да и конь у нее удивительный: говорят, раз французы нечаянно напали на их отряд, когда отряд спешился и отдыхал, а кони паслись в стороне, охраняемые часовыми. Все побросались к коням, а она только крикнула своим детским голоском: "Алкид!" - это имя ее коня - и конь, заржав бешено, во весь опор примчался к ней.

– Да, правда, удивительная девушка, - сказал Рос

топчин.
– Недаром я всегда верил в необычайные доблести русского народа.

– Ах! да как же не могут узнать, кто она, как ее фамилия, откуда! волновалась Аннет.
– Ведь с кем-нибудь же она дружна, откровенна...

– Ни с кем... Есть у нее старый дядька, улан Пуд Пудыч, ворчун и резонер большой, который отзывается о ней, как о дворянчике, у которого на губах материное молоко не обсохло, а под сердитую руку называет ее щенком белогубым.

– А из офицеров она ни с кем не дружна?

– С Грековым немножко, с молодым донским офицером, но и этот ничего не знает, а только подозревает. Он говорит, что какой-то мальчик пристал к их полку, когда они шли с Урала, где-то за Казанью...

– Да это, вероятно, воскресшая татарская княжна Суюмбека, - заметил Козлов.

– О ком это вы так горячо рассказываете, молодые люди, что даже нам, старикам, завидно стало?
– зашамкало вдруг что-то позади кружка, столпившегося вокруг Давыдова.

Все оглянулись. Перед ними, поддерживаемая хозяином дома, стояла согбенная старушка. Это подползла к ним княгиня Дашкова, с летами не утратившая любознательности и внутренней пытливости. Много думавшая на своем веку седая голова старушки дрожала. А когда-то эту трясущуюся ныне, старую голову, а тогда молоденькую, красивую головку, гладила, буквально гладила костлявая рука Вольтера, рука, гладившая весь мир против шерсти, рука, игравшая сердцем и совестью всей Европы как мячиком, рука, залившая одною чернильницей костры инквизиции. Эта костлявая рука гладила эту голову, которая так бессильно трясется теперь,

– Кто это, молодые государи мои, так интересует вас?
– повторила она, опускаясь в кресло рядом с Софи Давыдовой.

– Господин Давыдов, ваше сиятельство, рассказывает о необыкновенной девушке, которая, прикрыв свой нежный пол одеждою воина, делала чудеса в последнюю кампанию, - нагибаясь к старушке, отвечал Ростопчин.

– А кто она такая?
– любопытствовала старушка.

– Имени ее никто не знает, ваше сиятельство.

– Любопытно, любопытно... Это напоминает мне мою молодость... И я когда-то в гвардейском мундире скакала впереди блестящих войск... (Старушка закашлялась.)

– Вообразите эту каргу старую в мундире... вот картина!
– шептал Козлов на ухо Софи Давыдовой.
– Да еще верхом на коне!

– Да, и обо мне когда-то говорили... вся Европа говорила, продолжала старушка грустно, тихо качая и без того трясущеюся головой.
– А теперь мой гробовщик уже дни считает, когда он увидит, как повезут на кладбище сделанный им гроб, а в том гробу - вот это старое, покрытое пергаментом тело... А по этому пергаменту много писала рука времени!..

Все почтительно молчали, с грустью глядя на это изгрызенное временем жалкое существо.

– Зачем, княгиня, предаваться мрачным мыслям? Вы сделали бы нам большую, несказанно большую честь и доставили бы величайшее удовольствие, если бы вы припомнили то время, когда и вас Россия видела на коне, - сказал хозяин дома.
– Воспоминание светлых дней вашей жизни оживит вас.

– О, мой друг! Nessun magior dolore [Нет большей грусти (итал.)]...Знаете?

И старушка грустно махнула рукой. Все молчало, даже Козлов присмирел. Дашкова, опираясь на руку хозяина, приблизилась v дивану л тихо опустилась на него.

– Впрочем, государи мои, отчего не отвернуться на несколько минут от могилы, чтобы, сорвав несколько цветов воспоминаний, бросить их ъ онуго, сказала она раздумчиво.

– Сорвите, ваше сиятельство, сорвите, - настаивал хозяин.

– Ин будь по-вашему... вызову светлые призраки моего прошлого... отслужу по ним панихиды...

Все тихо заняли места около дивана и по сторонам. Дашкова, обведя собрание своими старческими, выцветшими от времени и горя глазами, начала свой рассказ.

18