Самоуверенные слова.

— А ваша жена? Почему же ваша удача не уберегла её?

Эти слова сами срываются с моих губ, так что я даже не успеваю сообразить, что произношу их вслух. Тот вопрос, который постоянно крутится у меня в голове с самого того дня, когда он вышвырнул меня из дома, нашёл выход так или иначе.

Ивар тут же останавливается, и его хватка становится не хваткой страстного любовника. Теперь в ней появляется жёсткость и злоба. Лицо его дергается снова, словно его прошибает сильная боль, и я слышу, как внутри его груди что-то хрипит.

— С моей женой случилась беда. Не проходит и минуты, чтобы я не винил себя в её гибели. Не проходит и мгновения, чтобы я не думал о том, что у меня, возможно, был шанс всё изменить.

Если бы я не знала всю правду, и если бы не была той, о ком идёт речь, я бы даже, наверное, прониклась искренней дрожью, звучащей в голосе моего когда-то любимого супруга, который собственными руками погубил меня.

Его хватка расслабляется, и взгляд становится более мягким, жёсткая морщина посреди лба разглаживается, и он опускает глаза.

— Я не уберег её, я виноват в её гибели.

Я чувствую, что он хочет сказать что-то ещё, но не решается.

— Я слышала, что она умерла родами, и вы ничего не могли поделать. — Я радуюсь тому, что он отпустил меня, и теперь, задавая этот вопрос, я чувствую себя так, словно втыкаю нож ему в сердце, видя, как больно ему думать об этом. Зная, что всё, что он говорит, — неправда и что ему будет стоить больших усилий отвечать на этот вопрос.

Я вижу, как руки его начинают дрожать. Он словно бы собирается с духом, молча глядя на меня, как будто действительно собрался всерьёз и честно отвечать на этот вопрос. Но ведь он никогда не признается в том, что сделал. Никогда и никому.

— Она не… она могла жить, — говорит он. — Я мог спасти её, но не сделал этого. Я мог что-то сделать, но был ослеплён горем и отчаянием.

Еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться мерзавцу в лицо. На мгновение в голове у меня промелькнула безумная мысль, что он может открыться Адриане, рассказать ей всю правду, позволить ей решать, сможет ли она быть рядом с ним, зная эту правду.

Это был бы поступок мужчины. Но гордость Ивара никогда не позволит ему сделать этого. Ивар не признает своих ошибок, даже если речь идёт о жизни и смерти.

— Вы могли спасти её и не спасли?

Однако я с удивлением вижу, как по его щекам катятся слёзы. Он не сдерживает их и не отворачивается от меня.

— Я могу сказать тебе всю правду, Адриана, — быстро говорит он и берёт моё лицо в свои руки. — Только тебе одной на всём свете я могу сказать правду.

— Правду? — спрашиваю я, чувствуя странную дрожь. Неужели он…

— Да, только тебе одной.

Вдруг его лицо искажается гримасой боли, и он издаёт то ли рык, то ли стон.

Ивар делает судорожный вдох и начинает кашлять. Он делает шаг в сторону и едва не падает на землю. Его тело трясётся в конвульсиях и содрогается от страшного кашля. Он жадно хватает ртом воздух, и я вижу, что лицо его становится буквально за секунду бледным, как полотно.

— Подожди, — хрипит он, — подожди минуту. Он снова содрогается всем телом и кашляет, упираясь рукой в землю, стоя на коленях, словно совсем обессилел, и ноги не держат его. Он вытягивает руку, видя, что я пытаюсь помочь ему.

— Нет, всё в порядке, — говорит он и пытается снова встать на ноги, но я вижу, как от его лица отливает кровь, и губы его становятся бледными, почти белыми, а огонь в глазах угасает, так что они становятся совсем человеческими. И тут я впервые в жизни вижу в этих глазах страх.

Его буквально скручивает от боли, и он стонет и снова кашляет. Как бы я ни относилась к нему, в эту секунду у меня возникает только одно желание — как-то помочь ему.

— Что с вами? — спрашиваю я, чувствуя, что боюсь за его жизнь.

Удивительно, что первым чувством, когда я вижу печать приближающейся смерти на его лице, становится вовсе не радость, вовсе не злорадство, вовсе не удовлетворение. В голове моей одновременно взрывается тысяча разных мыслей, большая часть из которых сосредоточена на том, как помочь ему, несмотря на то, что разум мой кричит о том, что именно этого я и хотела. Если мерзавец умрёт здесь и сейчас, это будет лишь малой платой за то, что он сотворил. Но ничего подобного я не чувствую. Я вижу перед собой лишь человека, которого когда-то любила больше жизни, человека, смерти которого, оказывается, вовсе не желаю.

— Я должен сказать тебе, — говорит он, хрипя, так что я едва могу разобрать его слова. — Только тебе одной.

— Что сказать? — я наклоняюсь и пытаюсь помочь ему встать на ноги. Он держит меня за руку, и я чувствую, как его бьёт страшная дрожь. На лице его, словно бы за мгновение, появляются новые морщины, которых раньше не было, и в его лице, искажённом гримасой боли и отчаянного сопротивления, я едва узнаю того человека, которого знала когда-то.

— Сначала я держал её в подвале, но это ужасное место, я решил перевести её.