Какая ирония: он всегда считал своего отца жестоким. И сам многократно превзошел его в этом. Жестокость отца спасла ему самому жизнь. Его жестокость — отняла жизнь у сына.

Маленькая ладонь боязливо коснулась его плеча, а потом — он на миг прикрыл глаза — лица, проводя по щеке так, словно стирала с них что-то.

— Ты ведь знал, что я все слышал. Знал, что я задумал. Ты мог меня остановить, — произнес его сын… или воспоминание о нем. Какая разница? — Но не стал…

— Не стал, А-Мин, — он аккуратно взял пальцы сына в свои. Они оказались мокрыми, и понадобилась целая вечность, чтобы понять, почему.

— И сделал бы это снова?

«Нет, никогда… снова пережить такое? Потерять и его, и большую часть своей души?»

Но МинТао смотрел так, что ложь, даже та, что призвана не туманить разум, а смягчать боль, мучительно сходила с души размоченной коркой, обнажая воспаленную язву.

«Да, А-Мин. Сделал бы. Я не жду, что ты поймешь меня. Но если бы я мог отдать свою жизнь в обмен на твою, то умер бы счастливым».

Слова не прозвучали: есть свой предел и у каменных сердец. Да и было ли оно когда-нибудь таким? Теперь оно ощущалось не холодным твердым сгустком, а истертой, снова срощенной, зарубцованной, покрытой уродливым роговым слоем, но все еще живой мышцей.

Когда детская фигурка исчезла, осыпалась невесомым пеплом к его коленям, он сцепил зубы, чтобы не взвыть от вновь нахлынувшего ощущения потери.

— Какое изысканное блюдо на моем столе, — бывший Император Поднебесной появился из ниоткуда, смахнул рукавом осевшую пыль, и сладострастно облизнул алые губы. — Белый Дракон раздавлен, размяк и льет слезы. Какое унизительное, какое жалкое зрелище. Металл, обращенный в глину. Я в полнейшем восторге.

Посмотри, чего стоят твои усилия — горсть пыли и пепла. Все, до чего ты дотрагиваешься, превращается в прах. Все те, кто имел несчастье оказаться рядом с тобой, мертвы. Да, ты сумел лишить род Цзя защиты Небес, но тебе никогда не стать хорошим правителем. Ты — смерть и разрушение, Ян Байлун.

Слова бывшего императора жгли, вызывали бессильную ярость — до того острую, что хотелось то ли броситься на него и по-звериному разорвать горло, то ли закрыть руками уши, чтобы не слышать всего этого. Но он слушал, слушал липкий довольный голос, проговаривающий вслух те мысли, которые он так старался в себе задавить, и ярость становилась уже похожей на бешенство, остервенелую, исступленную злость… Она захлестнула его — обжигающе-ледяная, словно вода Желтого Источника — поднялась волной оглушительно и резко — и замерла на миг… И в это мгновение он ощутил себя балансирующем на тонком — тоньше шелковой нити — лезвии клинка… По одну сторону этого лезвия — жизнь… неизвестная ему, хранящая в себе новые и новые разочарования, по другую — смерть, обещающая небывалое удовольствие расправы, освобождение от душевных мук и терзаний. Дороги назад не было.

— Я отдал тебе любимую дочь, мою Мэйхуа, — продолжал кривляться Тигр. И у Белого Дракона зачесались когти — так захотелось свернуть ему шею. Но из сумрака проступил новый силуэт — хрупкий до болезненности — маленькая женская фигурка в нежно-розовом нижнем платье. Мэймэй… Распущенные волосы ее черным блестящим водопадом скользили по плечам, рукам, груди. Она боялась его, он помнил это — но сколько достоинства в ней было. Сколько скрытого мужества и настоящей, глубокой чувственности… — Разве ты смог оценить мой дар по достоинству? Разве смог ее сберечь? Как же ты собрался защитить всю Поднебесную?

Тигр рассмеялся, ударил лапой — и силуэт Цзя Мэйхуа рассыпался прахом.

Дракона захлестнула новая волна ярости, лапы его, стоящие на ведомой лишь ему острой кромке покачнулись, крылья встрепенулись, взгляд выхватывал лишь два лживых, безмерно раздражающих рыжих глаза и скалящуюся в издевательском рыке красную пасть, которую следовало, давно следовало разодрать без жалости. Он уже собрался исправить это упущение — пусть для этого и нужно было прыгнуть в пропасть — когда легкое дуновение ветра донесло до него аромат сладкого риса и цветов сливы, а слух уловил тонкую, едва уловимую мелодию циня.

Время замерло, и он замер вместе с ним. Только слегка шевелились чуткие ноздри, жадно вдыхая желанный запах. Пепел, что висел в воздухе легчайшей пыльной вуалью приобрел нежно-розовый оттенок.

«Если нет кожи, на чем держаться меху? Если нет души, разве сможешь получить благословение Неба? Пока живо сердце, пока хранит оно искру тепла, все возможно, мой господин. За долгой холодной зимой приходит весна… Пусть лепестки мэйхуа нам напомнят от этом», — пела мелодия.

И уже не пепел — ароматые цветы сливы летели по воздуху, очищали разум, помогали вернуть утраченное самообладание.

Втянулись в пальцы алмазные когти, исчезли крылья, пропала звериная жажда крови. Человек остался… и с открытыми глазами сделал шаг в сторону, уходя с проклятого лезвия.

Наваждение исчезло: правитель царства Шу снова стоял перед князем ада в комнате с зеркальными стенами. В нескольких шагах от них замер Лу Цунь.

— Битва окончена, — Ян Байлун говорил ровно так, как ощущал себя сейчас: спокойно, уверено и слегка отстранено, — все камни снова вернулись в чаши. Достоин ли я благосклонности Неба, решать не вам. Я потерял слишком многих, чтобы сдаться на вашу милость. Быть мне жизнью или смертью, таким, как вы я не стану — вы сами вложили в мои руки ключ к пониманию этого.