— Здравствуй, незнакомец, — певучим голосом проговорил пристально глядевший на меня мужчина. Хотя певучим был лишь один из голосов, прозвучавших в моей голове. Остальные звучали разноголосицей, напомнившей о старом шамане Откурае — эхо за ними тоже повторяло неожиданные слова, и сплошь разные. В одной из версий приветствие звучало как «добрых путей тебе, пришедший с полуночи». В другой полночь звучала как «сторона, где спят Боги».

— Здравствуй, Хранитель! — ответил я, не придумав ничего умнее и оригинальнее. Лицо мужчины накрыла тень и пересекла горькая усмешка.

— Не лучший я хранитель, раз придётся отдать всё чужаку.

— Не нам судить о замыслах Богов. Мы можем лишь с честью выполнять свой долг. Уверен, ты не марал чести ходя под Солнцем. И клянусь тебе, что сделаю всё необходимое, чтобы урона ей не было и впредь, — я склонил голову.

— Ты удивил меня, странник, — помолчав, ответил он. По-прежнему не сводя с меня настороженных глаз. — Твои слова звучат очень заманчиво. Я слышал много заманчивых речей.

— Один из мудрых людей на моей Родине сказал: «Нам не дано предугадать, / Как слово наше отзовется», — проговорил я, глядя на него с тем же вниманием. Но не вызывающе и не торопя. Мало ли, когда он в последний раз с живым общался. И чем это закончилось для его собеседника. Места тут, как я успел заметить, тоже были вполне себе глухие.

— Кажется, кантига** не закончена. Что там было дальше? — поднял он перебитую шрамом ровно посередине левую бровь, отчего она будто сломалась пополам.

— «И нам сочувствие дается, / Как нам дается благодать…», — произнес я последние строки.

— Красиво сказано. Бывает, что слова отзываются совсем по-другому. Сочувствие? Последний раз я видел его в глазах жены, которой отрубили голову люди Альфонсо. Голова лежала вон там, на песке, и смотрела на меня со страшным последним сочувствием. Потому что я оставался жить. Один. Без неё.

— За что? — хотя после утреннего кино от Второва вопрос звучал глуповато.

— За то, что мы не собирались кланяться другим Богам. Мы знали Урци и верили в него. Мы знали Мари, Бегиско, Зугара, Басахуна и других. И всё было ладно и правильно, пока из-за моря не стали приплывать другие люди, чтобы убедить нас, что наших Богов нет и быть не может. Странно это. Одни верят в мудрого яростного воина под зеленым знаменем, другие — в вечного старца, властителя всего сущего. Какая им разница, как зовут Богов другие люди, не похожие на них? — в его глазах было отчаяние.

— Я не знаю, — оставалось только руками развести, — но они до сих пор в это играют, никак не наиграются.

— А благодать… Благодать была, когда солёная вода наполнила мне грудь и я перестал дышать и слышать крики своих людей, — отчаяние не пропадало. Но стала просыпаться ярость, как мне показалось.

— Прах твоих друзей и твоих врагов давно развеян ветром. Деревья растут по-прежнему, и Солнце всходит с той же самой стороны. Мне нечем утешить тебя, Хранитель.

— Меня звали Энеко, Энеко Ариц, странник, — помолчав, начал он. — Я прятал своих людей в лесах от мавров Юга, от черных колдунов Востока. И не смог уберечь от жрецов Белого Бога, которых было слишком много. Казалось, каждые уста вокруг меня начинали читать вслух Его книгу. Я отпускал тех, кто поверил в него душой — зачем мне они, и зачем я им? Но они привели людей короля. И сам он тоже вошёл под тень наших деревьев. Мы говорили. Я не смог убедить его, что от живущих вокруг дуба не будет зла и угрозы. Альфонсо Мудрый не верил никому.

Голоса продолжали звучать по-разному — кто-то шипел, кто-то выл, кто-то хрипел еле слышно. Энеко и вправду говорил от лица всех своих людей. Помнил и знал каждого. И каждый из них звучал в его истории.

— Он убил всех. Наши знаки сложил вместе со своими, сказав, лишь король что владеет всей этой землёй и всеми людьми на ней. И что всех, кто не верит в Белого Бога, он отправит к их старым демонам, чтобы не смущали живых своими глупыми старыми сказками. Я пообещал ему, что тех, кто продает старых Богов, предадут родные дети. Альфонсо рассмеялся мне в лицо. Через пятнадцать лет он похоронил старшего сына, а через двадцать — Санчо, второй сын, отнял у него престол. Выживший из ума старик проклял сына именем старых и новых Богов. И призвал мавров, которые начали грабить и убивать. Два десятка лет он ходил под Солнцем. И умер, проклинаемый детьми, внуками и всеми жителями страны, распавшейся на куски, которую так долго потом терзали распри.

Энеко смотрел сквозь меня, заново переживая то, что хранила пямять, его и его рода.

— Кто ты, странник? Как ты можешь говорить со мной и слышать меня? Сотни лет никто из моих соплеменников не мог этого, — проведя ладонью по лицу, древний жрец будто вернулся обратно.

— Меня зовут Дмитрий, Энеко. Моя Родина — Россия, страна далеко на севере, где зимой вода становится твёрдой, как камень, а с неба идет снег, — ответил я первое, что пришло на ум.

— Я знаю про дальние края, где с неба падают холодные звезды и укрывают землю до весны, — кивнул он.

— Мой давний предок говорил мне, что власть — как близкое Солнце. Мало кто находит в себе силы устоять перед её жаром. Она выжигает слабое нутро. В памяти моего народа тоже много историй, подобных твоей. И наверняка ещё больше их утеряно в веках или переписано другими словами, меняющими смысл.

— Да, предания умирают. Не тогда, когда в них перестают верить, а тогда, когда их забывают, — согласился он. — Я чувствую, что ты можешь прекратить мой путь. Он был слишком долгим. Помоги мне, Дмитрий!