В лесу, пусть и таком неожиданном, мне было попроще. Отвлекали только вопли незнакомых животных или птиц — вовсе непонятно было, кто там вопил из леса так, словно его на куски рвали. Видимо, горячо и гостеприимно приветствуя нашу группу туристов. В сельву мы углубились где-то километра на полтора, двигаясь перпендикулярно оставленному за спинами берегу. Потом свернули к северу, направо, и шли ещё около получаса. Пока не вышли на странного вида полянку. Хотя внутренний фаталист охарактеризовал её странным словом «прогал». А мне увиденное напомнило литературный термин «малярийные болота».

— Перекур! — объявил странный падре, достав настоящий портсигар. Оттуда он выудил самокрутку, похлопав по карманам, нашёл и зажигалку. Я удивился — никогда в жизни ни у кого не встречал в руках чёрную двести тридцать шестую Зиппо. Кроме как у себя. Аббат, кажется, тоже повёл бровью, когда я прикуривал. Вот так и рассыпаются представления о ярких индивидуальности и неповторимости.

— Добрались. Точного места стоянки нет, ближайший ориентир — вот этот валун, — ткнул самокруткой в еле заметный под травой камень Юлик-Хулио. Я подошёл ближе.

— Хороший табачок. Кавендиш? — мимоходом спросил у аббата, разгребая траву над серой поверхностью.

— Разбираешься? — удивлённо глянул он на меня, помогая. Потом достал из рюкзака аккуратную лопатку и протянул мне.

— Не особо. Но перик с латакией* не спутаю, — улыбнулся я, приняв инструмент и начав откидывать землю, стараясь не шкрябать по камню штыком.

Через несколько минут расчистил площадку примерно полметра на полметра. Поверхность валуна уходила резко вниз, образуя там, в яме, подобие не то чаши, не то раковины. И на спускавшемуся к ней от вершины склоне стали заметны какие-то символы, забитые грязью. С разных сторон ко мне протянулись охапка травы и литровая бутылка с водой, которые держали Мила и Лорд. В их глазах горел исследовательский интерес. И не только.

Отмыв камень, я отодвинулся и глубоко вздохнул. Символ Солнца слабо поменялся за тысячу лет. Как и серп Луны. И ромбики засеянных полей. И неожиданная руна с треугольным основанием, подобие которой я изучил наизусть — этот рисунок был на перстне чародея, что теперь жил на моей левой руке. Фёдор, с видимым усилием сохраняя невозмутимость, фотографировал пиктограммы или петроглифы — как там это правильно должно называться? Я дождался, пока он закончит и все столпятся возле его планшета, оживленно обсуждая картинки. И положил на камень ладони. Левой — к рисунку с треугольником.

Про распакованный архив Ланевский был прав. Сердце стукнуло раза три от силы, а я прожил пару лет с этим камнем, немым свидетелем хороших и плохих времён и событий. И только то, пожалуй, что рассказывал мне о них именно древний кусок гранита, неизвестно как попавший в эту сельву, спасло меня. Эмоции я вряд ли вынес бы. Здесь кругом было столько смерти и боли, что и камню было тяжело.

Руки отдернул, как от змеи или провода, хорошенько тряхнувшего током. Казалось, даже волосы дыбом встали. Поднявшись на ноги, удивившись попутно, что как-то неприятно кружится голова и под коленками тревожная неуверенность, повернулся к болоту и сделал первый шаг.

— Стой, Дима! Мы не знаем глубины! — окрикнул аббат.

— Не учи баушку, — пробурчал следом Головин. И оправдывающимся тоном продолжил, — Ну а Хулио… В смысле — чего он под руку-то говорит?!

Прозвучало что-то очень похожее на звук затрещины, крепкой, братской. Судя по обиженному сопению Тёмы — это Фёдор вручную доходчиво призвал его к порядку.

А я тем временем шёл по незнакомому болоту в неизвестной мне сельве на краю чужой страны. Но шёл так, будто бывал тут много раз. Только тогда здесь не было болота с белыми соляными наростами по краям. Ноги будто сами вели меня. Судя по плеску сзади, кто-то шёл следом, но я не оборачивался, зная откуда-то, что если отведу взгляд — больше дорогу не найду. Некоторые вещи по два раза не показывают и не объясняют.

Движение было похоже на странную шахматную партию: прямо, вправо, влево под сорок пять градусов, снова прямо, снова направо. И наконец ноги будто прилипли, хотя под ногами было твёрдое дно. Нет, не дно. Это были останки дуба. Шага четыре в поперечнике, не меньше. Здорово подгнившего по краям, но сохранившего каменную крепость в середине. Хоть и простоявшего под соленой водой столько времени. Или именно солёная вода помогла не рассыпаться прахом и не расползтись болотной слизью? Не важно. Я плюхнулся на колени в мутную воду и опустил вниз руки, прижав ладони к невидимым останкам великого дерева. Как раз с обеих сторон от центрального круга, от которого веками расходились годовые кольца. И архив распаковался ещё раз. И в этот раз он был больше. И мёртвое дерево помнило гораздо больше боли, чем камень.

Дуб был живой. Листья, значительно меньше по размеру, чем наши, русские, тихо шептались между собой, хотя ветра не чувствовалось вовсе. В траве под ногами попадались жёлуди, тоже какие-то подозрительно мелкие. И кора была не похожа на дубовую. Но это совершенно точно был именно дуб. И у подножия его стоял, опершись на длинную кривоватую чёрную палку-посох мужчина. На глаз ему было под полтинник, но мог быть и моложе — истощённое будто после тяжкой болезни лицо старило. И палка в руке, которую он явно использовал не только для красоты. И отсутствие второй руки выше локтя — культя была закрыта грубовато сшитым кожаным чехлом-колпаком, из середины которого торчало остриё багра, очень похожего на те пожарные, которыми не так давно Гореславич планировал разобрать на части Ланевского. Это воспоминание напрягло сильнее.