То ли таджик, то ли узбек за рулем. Молодой парень высунулся по пояс из кабины, улыбнулся во все свои тридцать два зуба и радостно заорал:

– Как ты, брат? Живой?

– Живой, – с облегчением подтверждаю, – довези, я заплачу, как за такси.

– Залезай, да. День сегодня будет длинный. Работа много. Поездим, улица почистим. Тебе куда, брат?

– Химки, – небрежно отвечаю, будто это тут за углом.

– Далеко будет, – с сомнением покачал головой узбек, – дешево не получится.

– Поехали, не обижу, – отвечаю.

Трактор загудел и рванул вперед, как слон-спринтер.

– Как буря, а, брат? – сквозь рев двигателя спросил узбек.

– Ужас, – с деланым испугом отвечаю, – никогда такого не видел. А ты?

– Я видел, – очень важно произнес узбек, – я маленький был, в кишлак жил, один день катастроф был, тучи как собак бешеный мотался, ветер будто железный был, дома крошил мелкий камень, горы дрожал, сель из них пустыня делал, резал верхушки как ножом. Этот кошмарный ужас помню, как выжил, не помню.

– Ого, – удивляюсь. – Тебя как зовут, чистильщик города?

– Джамол я, – ответил узбек, подбородок важно задрал, глазки сощурил и одарил весь московский мир презрением, будто потомок Чингисхана за данью вернулся.

Я не собирался дань платить, Дмитрий Донской давно все по долгам отдал, поэтому просто еще раз спросил:

– Сам откуда?

– Кишлак один есть в Средней Азия.

– А, я у вас бывал в тех краях, Алатаньга знаешь, городок такой?

– Джамол знает. Но сто километров будет от нашего кишлака до Алатаньга. Оттуда тогда и приходил большой беда на наш кишлак. Потом новый кишлак строили. А потом работа не был, а семья большой был. Джамол в столица ехал. Штукатурка делал, мусоры убирал, канавы копал, старый вещи покупал, чинил, у себя в кишлаке продавал. Потом друг предложил в Москва поехать, корейские салаты продавать, лепешки узбекский делать и продавать. Москва ничего, лучше жить стал. Деньги в кишлак посылал.

– О, – вспоминаю, – корейские салаты очень вкусная штука, особенно чимча под водочку. Здесь где продаете?

– На ВВЦ точка есть. Э, брат, ты только скажи, я тебе сам привезу все, что захочешь. Но я теперь салаты не продаю. Ваш мэр начал хорошие деньги дворник платить. Вот я в дворники пошел, год уже будет, трактор уже получил большой, мусоры убирать. Работаю мало-мало.

– Это ты молодец, Джамол, Москва благодаря тебе чище будет. А катастрофа, говоришь, в Алатаньге началась? Когда это было?

– Девять лет мне был тогда, значит, одиннадцать лет прошел.

– Ты это, Джамол, поворот не пропусти. Нам на Ленинградку надо.

Узбек кивнул, трактор притормозил, затем, будто фигурист-одиночник, сделал пируэт на правом заднем колесе и, подпрыгивая на битом кирпиче, покатил по Ленинградке.

– А вас как зовут, а, брат? – спросил Джамол.

– Сергей я.

– Сергей-ака, а вы думаете, здесь, в Москва, тоже космический катастроф виновата?

– А у вас там, в Азии, космическая катастрофа бурю вызвала?

– Нет, из Алатаньга, говорят, буря пришел, а туда, наверное, из космоса кто-то сел и большой возмущений воздух вызвал.

– Точно знаешь?

Джамол, удерживая руль левой рукой, достал правой сигарету из пачки, схватил зажигалку, ловко прикурил и, бешено жестикулируя, разволновался, вспоминая азиатскую жизнь. Будто удивлялся своим воспоминаниям. Трактор отчаянно орал мотором, и приходилось громко кричать, чтобы слышать друг друга.

– Не, не точно, маленький был, плохо помню. Я про другой хорошо помню. Анзор-ака всегда нам из Алатаньга игрушки красивый привозил. А дядя Хуснутдин воздушный шарики дарил. Их там, где черный ночь кругом, всегда воздухом надували. Эта шарик на месте не стоит спокойно. Все время прыгает вверх-вниз. Километр вверх улетать может, потом обратно прыгает. Далеко от хозяин не улетает. Мы игра такой делали – у кого шарик выше прыгает. Мой друг Анвар часто побеждал. У него шарик, как это, бешеный был, но упрямый часто. Вдруг километр прыгнет, а вдруг на место стоит, как ишак, не хочет вверх летать. Пинать тоже можно, все равно на место стоит.

– Класс, – восхитился я, – какие подробности я про Алатаньгу узнаю. У вас только шарики воздушные игрушками были?

– Нет, игрушки много разный были. Но дядя Хуснутдин один раз сам захотел пойти там, где черный ночь всегда. Чтобы не игрушки покупать, а сам найти что-то хорошее. А потом домой в кишлак вернулся, сам черный такой, настроение совсем плохой был. Два дня по кишлак пьяный ходил. А потом за ним катастроф приполз. Буря очень злой был, ни один целый дом не остался. Нас тогда всех в другой кишлак переселили. Потом опять дома построили, но мы жить не стали. Нам потом сказали, что не надо в этот место жить. Плохо будет.

– Не понял, еще катастрофа была?

– Нет. – Джамол выбросил окурок в окошко, вдруг расстроился, сказал несколько слов по-узбекски, наверное, ругался. – Просто за дядя Хуснутдин черный ночь тоже поползла. Нам сказали большие начальники, что не надо здесь жить. Черный ночь когда приползет, нам совсем плохо будет. Болеть много будем.

– Ну-ка, ну-ка? Чем дальше в лес, тем толще партизаны, блин. – Я уже забыл про свои треволнения, про ФСБ и бурные приключения среди ливня и ветра. – Ты, Джамол, не теряйся. Меня домой привезешь, обязательно телефон свой оставь. Мне с тобой еще поговорить надо будет. Мобильный у тебя есть?