Наконец-то — наконец-то! — прозвучал гонг. Она почувствовала облегчение и в то же время снова запаниковала, потому что не понимала, что делать. Раздалось еще несколько глухих ударов. Констанция медленно поднялась и, не поднимая головы, направилась туда, где, если она не перепутала, должна находиться дверь. Скорее на улицу, скорее на свободу! От холодного воздуха ее затрясло, тело покрылось гусиной кожей.

Что тут сказать: именно в этот момент она могла бы увидеть инспектора Танненшмидт с листком бумаги в руке. Но Констанция не замечала ничего вокруг и, дрожа от страха и похоти, посмотрела широко раскрытыми глазами в сердитое лицо незнакомой женщины и прошла мимо нее.

9

Quod erat demostrandum[5]

Вскоре после неутешительного телефонного разговора со старшим инспектором Танненшмидт Маркову пришла в голову мысль, которая ему категорически не понравилась: а что, если дуэль между ним и Шиллем действительно должна произойти, чтобы в нее можно было поверить? Что, если поединок — единственный способ убедить полицию в реальности этого бреда?

Он сидел рядом со своим секретером, кстати очень аккуратно выглядящим секретером, который скорее напоминал секретер мертвеца, потому что на его столешнице не валялось ни листочка, ни клочочка бумаги, и сортировал пришедшую за день корреспонденцию: квитанции, циркуляр от профессионального объединения, счета, вездесущая реклама, приглашение на вернисаж, конверт без указания отправителя, который он, сосредоточенно прищурившись, долго крутил в руках.

Мрачный, грязно-серый Берлин, притаившийся за окном, мало чем мог улучшить его душевное состояние. Марков не мог понять: ему только кажется или он в самом деле уже очутился в безвыходной ситуации и ни один из его поступков, будь то прошлые или будущие, ничего не изменит? К несчастью, было очень на то похоже. Если дело не дойдет до дуэли, а Марков на это весьма надеялся, он, несомненно, предстанет перед общественностью тем самым истеричным параноиком, какого подозревает в нем полиция. Если же дуэль все-таки состоится, это будет означать, что его довели до крайности, а такое обычно ничем хорошим не заканчивается. Марков вдруг пожалел, что не стал политиком. Вот было бы здорово, если бы он мог во всеуслышание объявить: «Прошу меня простить, дорогие соотечественники, я снимаю свою кандидатуру с выборов» — и благополучно уйти в тень. Но, будучи психиатром Оскаром Б. Марковым, он чувствовал себя совершенно беспомощным и не знал, что делать дальше.

В конверте лежали два билета в оперу и листок бумаги с надписью «Спасибо!». Марков уже откладывал конверт в сторону, ему сейчас было не до оперы, но любопытство взяло верх. Решив выяснить, на какое представление его приглашают, он снова открыл конверт: «„Комише опер“… ряд десятый, места пятое и шестое… начало в половине восьмого… сегодня вечером… „Евгений Онегин“!»

Сердце Маркова бешено застучало. Ох, неужели это просто совпадение? Пациентам он всегда повторял: совпадение — не более чем цепочка событий, которые происходят в жизни человека в той или иной ситуации; то, на что он настроен и к чему чувствителен, к чему внутренне готов; короче говоря, совпадение есть всего лишь синдром.

Насколько верны были его утверждения, в данный момент Марков не знал, не мог знать. Мысли уже уносили его в прошлое, с непреодолимой силой возвращая к представлению «Евгения Онегина», которое он видел много-много лет назад, в возрасте шести-семи лет. То был его первый поход в оперу. Мать взяла его с собой, возможно, за неимением другой компании, потому что она, учительница музыки, жила с маленьким Оскаром одна и с ранних лет относилась к нему как к взрослому. Одетый в нарядный костюмчик желтовато-коричневого цвета, он вместе с матерью прошествовал в партер и уселся в кресло, на сиденье которого мать заботливо положила толстую подушку, чтобы он видел хоть что-нибудь.

Оскар видел абсолютно все и очень нервничал. Сначала стало темно, заиграла мрачная музыка, которая показалась ему бесконечной. Когда свет зажегся, по сцене из одного конца в другой, словно звери по клетке, заходили взволнованные дамы и господа. Они были одеты в костюмы, которые Оскар видел на снимках в старом фотоальбоме. «Дедушкины фотографии, — подумал он, — отсюда и название: опера»[6].

Нормально петь тут никто не умел. Женщины верещали еще громче, чем Каролина на детской площадке, когда он дергал ее за волосы. Более низкие голоса мужчин не вызывали у него никаких ассоциаций, разве что с дорожными рабочими, перекрикивающимися на улице. Тем временем завороженные зрители не отрывали взоров от сцены. Постепенно Оскар привык к голосам, музыка его больше не тревожила. Заскучав, он вытянул шею, заглянул в оркестровую яму и поглазел на музыкантов в черном, а также на дирижера, который весело махал своей тростью для коротышек.

Какое-то время на сцене продолжалось то, что напомнило Оскару мучительно долгую игру в прятки, в которой люди исчезали за дверями, а потом появлялись из совсем других мест. Но вот началась катавасия со стрельбой, о которой, впрочем, мать предупредила его заранее. Двое мужчин кружили друг вокруг друга, почти не сгибая колен, и что-то распевали, старательно растягивая слова. Подошел незнакомец в цилиндре, похожий на трубочиста, и подал им пистолеты на подносе. «Сейчас побегут искать укрытие», — предположил Оскар. Ничего подобного не произошло. Мужчины встали спиной к спине, а затем медленным шагом разошлись в противоположные стороны. Один из них поднял руку высоко над головой. Оскар недоумевал, что это может означать. Другой ничего не делал, словно забыл, для чего сюда пришел. Снова начали петь. Скрипки в оркестровой яме играли то выше, то ниже. Когда Оскар уже решил, что никакого поединка не будет, раздались два выстрела. Мальчик вздрогнул, закрыл лицо руками и сквозь пальцы наблюдал за происходящим на сцене. Один из мужчин неподвижно лежал в огромной луже крови.

Разумеется, уже тогда Оскар понимал, что перед ним просто актеры в старинных костюмах, а происходящее на сцене — только игра. Но он не был уверен, что остальные зрители тоже это понимают. Ужас мальчика сделался еще сильнее, когда он разглядел мертвеца. Его кровь стекала с края сцены тонкой струйкой, которая через короткое время превратилась в густые красные капли, и те падали, точно в ритме угасающего сердцебиения, пока не иссякли. Неужели человека убили на самом деле? И все ради этого выступления? Оскар встревожился до глубины души. Он был против того, чтобы кто-либо по-настоящему умирал на сцене только для того, чтобы спектакль выглядел реалистичнее. Когда он спросил у матери, действительно ли тот человек мертв, она раздраженно кивнула, после чего выразительно посмотрела на сына, приложив палец к губам. На душе у Оскара стало совсем тяжело.