— Silentium! Silentium![7] — повысил голос Лен-цен. — С латынью я на «вы», но по-итальянски понимаю. Фамилия этого человека — Скеттино? Если не ошибаюсь, она означает «катание на роликах». Что ж, человеку с такой фамилией несложно проскользнуть на спасательную шлюпку.

Рука Ленцена резко описала над столом полукруг, и бокал сидевшего рядом Маркова опрокинулся.

Брызги красного вина живописно растеклись по белоснежной скатерти и за ее пределами. Собеседники как по команде встали из-за стола, забрав свои бокалы. Герр К. тотчас поспешил в служебное помещение, чтобы позвать уборщицу.

Марков, единственный, кто остался сидеть, изумленно таращился на разрастающуюся лужу, которая сначала сбегала со скатерти на пол тонкой струйкой, а спустя короткое время превратилась в густые красные капли, падавшие в ритме угасающего сердцебиения. Так продолжалось до тех пор, пока герр К. решительным движением не убрал скатерть со стола.

— Это чудо, — пролепетал Марков. — В самом деле, это просто чудо из чудес.

И пока официантка заново накрывала на стол, он поделился с друзьями своими детскими воспоминаниями о первом в жизни походе в оперу, которые неожиданно всплыли в памяти буквально сегодня утром. Марков снова приукрасил события, добавив к рассказу выдуманный разговор с матерью по дороге домой, в котором маленький Оскар якобы с недоумением спрашивал, какой артист или певец согласился бы играть в спектакле, зная, что его там совершенно точно застрелят?

— Угадайте, дорогой Шлак, а может, и вы сообразите, Швендтнер, что она сказала?

Те не ответили.

— Она сказала: «Возможность хотя бы однажды выступить в этом театре — большая честь, даже, пожалуй, величайшая честь для каждого артиста». — Марков торжествующе огляделся вокруг, наслаждаясь ощущением собственной правоты.

— Надеюсь, он не заладит опять свое «quod erat demonstandum», — прошептал Ленцен Швендтнеру.

Марков и в самом деле этого не сделал. Он вдруг вскочил из-за стола, крикнул: «Который час?» — и объяснил друзьям, что ему надо идти в оперу сегодня, сию минуту, «Евгений Онегин», да-да, та самая опера, удивительное совпадение, он потом объяснит, чуть не забыл, есть второй билет, если кто-нибудь хочет составить ему компанию… Дамы? Сильвия? Нет. Роза? Швендтнер? Ленцен? Пашке? Шлак? Ну, нет так нет. Марков быстро вышел из ресторана, помахав рукой, и ушел, не оборачиваясь. Остальные какое-то время сидели молча.

— Напомните, что вы говорили про катание на роликах? — спросила Роза у Ленцена.

— Это уже не важно, — отозвался тот.

10

Кузен из Данненвальде

Добравшись до места исторической дуэли, Шилль не обнаружил там ничего, кроме пустынной прогалины, буроватого подлеска и строя голых буков, десятилетиями упорно стремящихся ввысь и своей тоскливой зимней безлиственностью не создающих ни малейшей услады для глаз. Несколько растерянный, Шилль стоял на лесной развилке неподалеку от Хоэнлихена, возле которой, по словам крикливого главы краеведческого клуба, и совершился поединок между двумя нацистами. Он, впрочем, и не ожидал ничего другого, но, как и всегда при посещении подобных мест, был поражен тем, насколько заурядными они могут оказаться.

Заморосил мелкий дождик, ветхая деревянная скамейка у перекрестка всем своим видом призывала долго тут не задерживаться. То, что когда-то здесь происходило, поросло не просто быльем, а самым настоящим лесом. Следов или признаков того, что тут когда-то стрелялись, теша себя иллюзией необходимости доказать любовь, отстоять честь и так далее в том же духе, увы, не сохранилось. Зато каждый комок грязи на здешней земле, каждый камешек на дороге, казалось, демонстрирует большую жизнестойкость, нежели драматическая интерлюдия, разыгравшаяся тут семьдесят с лишним лет назад.

Лес стоял холодный и неподвижный.

Шилль наклонился, выкопал из земли грязный кругловатый камень, долго смотрел на него, а затем положил в карман тренча.

По пути сюда, в региональном экспрессе из Берлина в Фюрстенберг, он сидел среди других пассажиров, рассеянно глядевших в окно, резюмировал все, что знал об этой последней на данный момент немецкой дуэли, чтобы решить, из какого пистолета стрелять, и пытался представить, что за человек когда-то держал его в руках.

На тех немногих фотографиях противников, которые Шиллю удалось найти, оба позировали в военной форме, лица у обоих были самые обычные — у Хорста Кручинны строгое и дерзкое, у Роланда Штрунка самоуверенное и хитрое. Повод для дуэли, супружеская измена или подозрение в супружеской измене, представлялся Шиллю неуместно тривиальным, а с учетом амбиций Третьего рейха по завоеванию мира и просто глупым. Зарубежный корреспондент газеты «Фёлькишер беобахтер» вызывает на поединок личного адъютанта рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха из-за женщины? Ситуация показалась Шиллю еще более гротескной после того, как он выяснил, что в 1933 году в стране отменили запрет на дуэли, ранее действовавший для членов СА и СС. Были созданы полуофициальные суды чести и третейские суды; входившие в них высокопоставленные воен ные выносили вердикт, подлежит ли то или иное оскорбление урегулированию при помощи дуэли.

По мнению Шилля, такое отношение к дуэлям было по сути государственной санкцией на убийство. Тысяча девятьсот тридцать седьмой год, сле-дующий за годом Олимпийских игр в Берлине и предшествующий году Хрустальной ночи, стал переходным периодом, последним всплеском нормальности, и в его контексте хоэнлихенская дуэль выглядела прелюдией к безумию, тень которого уже неотвратимо нависала над Германией и всей Европой.

Шилль считал, что дуэль есть не более чем акт эмансипации и самоутверждения, лишенный всякой законности. Два человека встают лицом к лицу, ибо знают, что никакой закон им не поможет, и ищут решение, которое нельзя найти где-либо еще или у кого-либо еще. Наглое разрушение Марковым его союза с Констанцией касалось только их двоих, и ни судьи, ни врачи, ни все прочие люди в мире не могли ничем помочь, да и ущерб являлся непоправимым. Одна лишь мысль о том, что он стал бы беседовать с Марковым и, того хуже, с Констанцией об их чувствах и травмах в присутствии судейского форума, вызывала у Шилля дурноту, и он скорее предпочел бы застрелиться, чем участвовать в эдаком обсуждении.