— Ни в одном дорогущем отеле не прочувствуешь этот колорит, — улыбаясь, рассказывала подруга, в первый раз показывая дом, — здание тысяча семьсот шестидесятого года, дышит стариной и открывает такой вид на город!

Это правда. Стеклянные окна, являющиеся частью крыши, можно было откидывать и вылезать наружу, чтобы с восторгом наблюдать панораму Парижа. Лувр был виден, словно на ладони.

Часто Элиза, когда уже не трудилась моделью, карабкалась наверх и сидела там, купаясь в лучах солнца и думая о своем, пока Авелин в школе, а Ася — в студии. Следя за мельтешением туристов, девушка завидовала им белой завистью, и нечто трепетное, горячее поднималось в ней в такие минуты, когда понимала, что они увидели свой город любви, а она, живя в нем столько времени, так и не смогла его разглядеть.

Тоска просачивалась в каждую клетку тела и не отпускала… не отпускала. Сознание наполнялось маревом, затягивая в отчаяние… Картины прошлого стояли на бесконечном репите.

А потом девушка сквозь пелену чувствовала руки. Мамины руки. Они гладили её с той же нежностью, что и раньше. И так грустно становилось оттого, сколько в этих прикосновениях сдержанной печали. Переживаний, бессонных ночей, абсолютной любви…

В уголках глаз собиралась предательская влага. Но открыть веки, чтобы проморгаться, никак не получалось. Налитые свинцом конечности не поддавались командам мозга. И Элиза просто лежала, растворяясь в ощущениях. Спокойствии и умиротворении от давно забытых чувств — ты в безопасности, ты защищен, ты дома.

Затем кадры сменялись яркими вспышками камер. Громкими быстрыми командами фотографа. Зудящей от нанесенных кремов и масел кожей. Кружащейся головой из-за неимоверной натянутости волос в высоком хвосте. И четкой мыслью — нет, не моё, это всё не моё.

Моё — осталось там, откуда я сбежала, побоявшись быть откровенной с человеком, который больше всех заслуживал этой откровенности…

— Элиза… — дуновением летнего ветерка через вату в ушах доносился мягкий шепот. — Элиза…

И вправду… мамин голос.

С большим усилием девушка заставила себя сосредоточиться. Ресницы затрепетали и взметнулись вверх. Словно слепой котенок, она старалась сфокусироваться, чтобы вернуть нормальное зрение.

И увидеть сидящую рядом с ней на стуле маму. Измученную и счастливую. Та поднесла ладонь Элизы к губам и со вздохом поцеловала.

А саму Элизу пронзило дрожью от этого жеста и… догадки, что именно происходит.

Дежавю. Больничные стены. Провал в памяти. Бессилие. Беспомощность.

— Нет-нет, сначала придешь в себя, потом будешь задавать вопросы! — строго наказала мама, стоило девушке нахмуриться и открыть рот.

Дальше было полное погружение в детство — тотальная забота и много напускных причитаний. Только после того, как она смогла проглотить половину порции бесцветного супа без вкуса и запаха, и принять лекарства, над ней сжалились и отстали.

И поведали наконец-то, как Элиза вновь оказалась в роли Спящей Красавицы. Какая-то нехорошая тенденция раз в три года впадать в это состояние.

Но, в общем-то, не всё так плохо, как в прошлый раз. Она была в бессознательности всего два дня. Эта новость приободрила, хотя, судя по тому, как тяжело дышалось и не отпускал чудовищный кашель, не исключено повторное забытье.

Впрочем, так оно и случилось. Слабость брала своё. Оставаться в трезвом уме получалось очень недолго, и это время бдящая родительница тратила на то, чтобы накормить её и проследить за приемом таблеток.

Безумно хотелось в душ, а не обтираний, смыть с себя не только будто въевшиеся пот и грязь, но и непроходящую немощность. Дико раздражала недееспособность, которую порождала болезнь…

После недели лежания в прон-позиции и соблюдения всех предписаний повторное КТ показало заметное снижение поражения легких, и лечение пошло как-то живее. Но все подробности своего перемещения в больницу Элиза узнала только, когда из палаты интенсивной терапии её определили в круглосуточный стационар.

Она уже не спала двадцать три часа в сутки и вполне четко могла вести разговоры. В ней накопилось много вопросов. Но когда она попала в новое помещение и откинулась на спину, в ней превалировал один.

Разве можно достать тюльпаны осенью?..

Девушка во все глаза уставилась на охапку ало-винных тюльпанов, аккуратно водруженных в срезанную пятилитровую тару, стоявшую на прикроватной тумбочке.

— Это твой муж передавал привет.

Элиза и так знала, что эти цветы мог принести только Рома. Но от комментария мамы не просто ёкнуло сердце, а еще и опалило щеки несвойственным жаром.

Твой муж.

Господи, как же звучит…

А почему, кстати, звучит?.. Так твердо и уверенно…

— Всех переполошил, ей-богу, — ворчит с улыбкой, расставляя вещи внутрь тумбы, — в первый день чуть врача не избил… Потом поднял на уши руководство, но добился того, чтобы меня впустили к тебе на постоянной основе. И теперь организовал отдельную палату.

— Кто? Рома? Врача избил? — пересохшими губами глупо повторила девушка, застыв в неверии.

— Не избил. Папа вмешался. Но всё к этому шло.