Затем я услышал искаженный стон, и проигрыватель резко сбавил обороты с 78 в минуту до нуля. Я посмотрел на выключатель, который был все еще нажат. Обернувшись, я увидел, что позади меня высится доктор Вернер, а с его руки свисает провод с выдернутой вилкой.

— Нет, — мягко проговорил он — и в этой мягкости звучали достоинство и сила, каких я ни разу не слышал в самых впечатляющих его речах. — Нет, мистер Лэмб. У вас жена и двое сыновей. Я не имею права шутить с их жизнями только для того, чтобы удовлетворить старческое недовольство скептицизмом.

Он тихонько поднял ручку звукоснимателя, убрал пластинку, вернул его в конверт и поставил на место. Его ловкие, совсем не английские руки пребывали не в лучшем состоянии.

— Когда инспектору Абрахамсу удастся выследить мистера Стамбо, — твердо проговорил он, — вы услышите эту запись задом наперед. Но не раньше.

И так уж вышло, что Стамбо пока еще не поймали.

“Смельчаком, — писал декан Свифт [31] , — был тот, кто первым съел устрицу”. Я мог бы добавить, что перед этим человеком цивилизация в огромном долгу, только вот долг был полностью обнулён в то мгновение экстаза, что он познал первым из всех людей.

И было бесчисленное множество других подобных эпических фигур, пионеров, чьи достижения сравнимы с открытием огня и, быть может, превосходят изобретение колеса и арки.

Но ни одно из этих открытий (разве что, быть может, устрица) не могло бы иметь такой ценности для нас сегодня, если бы не ещё один куда более важный миг в ранней истории человечества.

Это рассказ о Ско.

Ско сидел у входа в пещеру, пристально глядя на горшок. Пришлось охотиться целый день, чтобы добыть эту овцу. Большую часть следующего дня он провёл за приготовлением тушёного мяса, пока его женщина обрабатывала шкуру, ухаживала за детьми и кормила младших грудным молоком, не требующим охоты. А теперь всё семейство сидело там, в пещере, рыча ртами и животами от голода, и ненависти к еде, и страха смерти, наступающей при отсутствии еды, и лишь он один ел тушёную баранину.

Во рту она ощущалась усталой, несвежей и плоской. По некоторым причинам он должен был есть, но не мог винить семью. Уже семь месяцев ничего, кроме баранину. Птицы улетели. Прежде они возвращались; кто знает, как будет теперь? Рыба скоро поднимется по реке, если этот год подобен другим; но можно ли быть уверенным?

И теперь тот, кто ел кабанов или кроликов, должным образом умирал, и при Церемониальных Надрезах странные черви показывались изнутри него. Человек Солнца сказал, что ныне грех против Солнца есть кабана и кролика; и, очевидно, это было так, ибо грешники умирали.

Овца или голод. Баранина или смерть. Ско жевал безвкусный кусок и размышлял. Он всё ещё мог заставить есть себя; но его женщина, его дети, остальной Народ... Теперь у мужчин виднелись рёбра, а у детей пропали щёки, но были большие глаза и животы, похожие на гладкие круглые камни. Старики не жили так долго, как прежде; и даже молодые люди отправлялись к Солнцу, не имея ран, нанесённых человеком или животным, дабы показать их Ему. Еда-не-требующая-охоты всё иссякала, и Ско легко мог победить в борьбе тех, кто прежде клал его на обе лопатки.

Теперь Народ принадлежал ему, ибо он ещё мог есть; и, поскольку Народ принадлежал ему, ему следовало есть. И словно Само Солнце потребовало, чтобы он отыскал способ принудить Народ есть, выедать себя обратно к жизни.

Желудок Ско был полон, но рот по-прежнему оставался пустым. Но было время, когда желудок его был пуст, а рот казался слишком полным. Он попытался вспомнить. А затем, когда язык коснулся губ, пытаясь вызвать это ощущение, пришла мысль.

То было засушливое лето, когда река обмелела, все источники иссякли, и люди отправились навстречу рождению Солнца и смерти Солнца в поисках новой воды. Он был один из тех, кто нашёл воду; но отсутсвовал он слишком долго. Он съел всю сушёную свинину, что нёс с собой (тогда это не было грехом), и выпустил все свои стрелы, и всё ещё был не дома, и ему нужно было есть. Поэтому он ел растения, как едят животных, и некоторые из них были вкусны. Но он вытащил из земли луковицу, состоявшую из множества маленьких долек; и одна из этих долек, всего лишь одна, наполнила его рот такой остротой, что он не выдержал и выпил почти всю воду, какую нёс с собой в доказательство находки. Он всё ещё мысленно ощущал этот вкус.

Его рука нащупала дыру в стене пещеры, служившей ему жилищем. Там он отыскал остаток той луковицы, что принёс как знак дальнего места, которое посетил. Он снял жёсткую пурпурно-коричневую кожицу с одного жёлто-белого кусочка и понюхал его. Даже запах как будто слегка наполнил рот. Он раздул угли, и, когда огонь разгорелся, а в горшке запузырилось, бросил этот кусочек в баранину. Если одна наполняет желудок, а не рот, другая же — рот, но не желудок, быть может, вместе...

Ско просил Солнце позвонить ему быть правым ради Народа. Затем он дал горшку закипеть и некоторое время ни о чём не думал. Наконец, он проснулся, вытащил из горшка кусок и откусил. Его рот слегка наполнился, и что-то в нём зашевелилось и задумалось о другом, что наполняло рот.

Он спешно направился к Месту для Лизания, которое племя делило с овцами и другими животными. Он вернулся с белой кристаллической корочкой. Он бросил её в горшок, помешал палкой и сидел, наблюдая, пока корочка не исчезла. Затем он откусил ещё один кусок.

Теперь его рот был действительно полон. Он открыл его и сквозь эту полноту издал вглубь пещеры звук, означавший Еду. Первой вышла его женшина. Она увидела всё тот же горшок с бараниной и хотела повернуться, но он схватил её, силой открыл ей рот и засунул кусок новой еды. Она долго смотрела на него и молчала. Затем челюсти её заработали быстро и сильно, и, лишь когда жевать было уже нечего, она звуком, означающим Еду, окликнула детей.