Он без стука распахнул дверь.

— Здесь, что ли?

— Входи, Коля. Снимай бушлат, вон вешалка.

— Ничего, я так.

— Раздевайся. Разговор у нас будет долгий.

Он неуклюже стягивает бушлат и остается в полинявшей синей футболке. Про кепку приходится напомнить еще раз.

— Садись.

Он садится на краешек дивана, шмыгает носом. Вид у него смущенный. Но похоже, что смущает его не столько предстоящий разговор, сколько отсутствие носового платка.

— Почему ты один?

— Если что надо, я передам ребятам.

— Вот как. Все же им придется лично обеспокоиться. А ты правильно сделал, что пришел.

— Зачем звали? — хмуро осведомился Рагозин и вытер под носом рукавом футболки.

Я не отвечаю на вопрос. Спрашивать — это мое дело, а его дело отвечать.

— Понравилась тебе картина?

— Мура.

Рагозину нет еще пятнадцати лет, но выглядит он гораздо старше. Отчетливые морщинки пролегли на лбу и особенно резко — от крыльев носа к углам рта. На щеках лиловые бугорки прыщиков. Небольшие черные глаза следят за мной угрюмо и недоверчиво.

— С кем ты, живешь?

— С матерью.

— Вдвоем?

— Вдвоем.

— А отец?

— Отцы не у всех бывают, — ответил Рагозин и усмехнулся.

Усмешка вышла нехорошая. И в остром взгляде вызов. «Вот я какой. Родился, неизвестно от кого и неизвестно зачем, — говорил этот взгляд. — И живу, как хочу. Сам себе хозяин».

— Мама работает?

— Работает. Уборщицей на швейной фабрике.

— Почему ты не учишься, Коля?

— Не хочу.

Я задала ему еще несколько вопросов о его жизни, о матери, о товарищах. Он отвечал односложно и держался настороженно. Ждал другого разговора. И я начала этот разговор.

— Ты знаешь, зачем я тебя позвала?

— Скучно, наверно, вам одной тут сидеть, — с издевкой ответил он.

— Милиции известны ваши художества. Твои, в частности. И о карманной краже, которую ты совершил недавно в промтоварном магазине, и о других ваших делах мы знаем.

— Понаслышке знаете, — нагло сказал Рагозин. — А поймать никто нас не поймал. Чем докажете, что я украл?

— Надо будет — докажем.

— Надвое бабушка сказала.

Мне вдруг вспомнился воробей, которого поймал вчера и посадил в клетку соседский парнишка. Когда парнишка просовывал палец в клетку, воробей топорщился и щипал его за этот палец…

— Поймаете — тогда судите, а не поймали — нечего и говорить.

— Если не бросишь воровство, — будем судить. Но я не хочу, чтобы тебя судили. Я хочу, чтобы ты стал честным человеком, Коля. Честным, а не вором.

Он молчит, глядя в пол. Губы плотно сжаты. Лицо упрямое, замкнутое. Помолчав, бросает:

— Я своим умом живу. Советов не требуется.

— Неправда, Коля. Не своим умом вы живете, а вовсе без ума. Кто-то тащит вас, куда ему надо, как слепых щенят в лукошке. Не сам ты начал воровать, научили тебя. Разве не так? Молчишь? Самостоятельностью хвалишься, нос задираешь, храбришься: судите, тюрьмы не боюсь!

— В тюрьме тоже люди живут, — не поднимая глаз, заметил Рагозин.

— Не на тех людей надо равняться, Коля.

Как-то полковник сказал мне: «У работника детской комнаты одно оружие — слово». Где найти слова, которые дошли бы до сердца этого мальчишки? Как пробиться сквозь этот отстраняющий враждебный взгляд к его разуму и чувствам? Пока не знаю. Но я буду бороться за него. Бороться отчаянно, до полной победы или… Да, не всегда удается победить…

— Вот ты Моряком назвался. Да разве моряки по карманам лазают? Советские моряки подвигами прославились на весь мир, на смерть шли за светлое будущее на земле. За счастье таких, как ты. А ты за что борешься, чем живешь?

Рагозин выпрямился, в упор посмотрел на меня Горькая улыбка тронула его губы, резче обозначились бороздки в углах рта.

— Сча-стье? — раздельно повторил он. — А что это такое — счастье? С чем его едят? Не знаю я никакого счастья. Сказки все. Басни. Может, вы его знаете, ну и пользуйтесь, а меня не учите. Я, кроме хлеба да картошки, всю жизнь ничего не видал. Мороженое первый раз на краденые деньги попробовал. А Моряком я не сам себя назвал — ребята придумали Вот и все, и кончен наш разговор.

Рагозин вскочил.

— Сядь!

Он неохотно опустился на диван.

— Ты меня счастьем укорил, — медленно, с трудом подыскивая слова, заговорила я. — Да, я была счастлива. И теперь по-своему счастлива. Но и горя я пережила столько, сколько никому не пожелаю. Ты трудно живешь — верю. Но ты себя этим не оправдывай.

Рагозин молчал. Лицо его было угрюмо и неподвижно.

— Ладно, приходи ко мне завтра, в два часа. А теперь можешь идти.

Он, не глядя на меня, подошел, к вешалке, накинул бушлат, открыл дверь. Уже стоя одной ногой за порогом, обернулся и сказал: