— А что написано тут, знаешь ли? — последовал второй закономерный вопрос.

— Почем мне знать? Я продал князю Андрею ранее пять тысяч листов бумаги, чернила и перья. Но я не мог приставлять своих людей следить, что пишется на листах княжьих! — с недоумением отвечал я.

После пережитых эмоциональных качелей, мне отчего-то было легко сыграть почти любую эмоцию.

— Так кто народ боломутит? — воскликнул Ростислав.

Это хорошо. Фокус внимания сейчас смещается на другую проблему, а неприятная для всех ситуация, связанная со склонениями меня к поклонам, будет усердно забываться. Уверен, что, будь у меня не более тысячи воинов, церемониться никто не стал бы. На колени бы поставили. Пусть мертвым, ибо живым не дался бы, но поставили. А еще у меня есть и воины и много сюрпризов, о которых здешняя шантропа не знает, но о которой может догадываться. Силу признают не только в этом времени, она всегда, во всех мирах призвана регулировать человеческие отношения и поступки.

— Не твое? Может быть, — сказал лжеархиепископ.

— Владыко, что до челяди какой дело? У меня нынче войско сильное, за мной права наследства. Усмирю, хоть бы всех сожгу, — хорохорился князь.

— Может и так, но больше мира и созидания хочу, как христианин истинный. А ты садись, отрок, поснедайза княжеским столом, — сказал Нифонт.

И вновь мне четко говорят о том статусе, в котором воспринимаюсь в этом обществе. Назвать отроком мужа, женатого и с ребенком, — оскорбление. Не упомянуть то, что я воевода серьезнейшей организации — унижение. Однако, нужно быть полным отморозком, чтобы цепляться за эти слова и начинать качать права, особенно после того, как только что был на пороге смерти. После спрошу, со сторицей спрашивать стану.

Я присел за стол. Не особо богатый пир у того, кто называет себя «великим князем». Каши, тушеное мясо, хлеб из очень грубой муки, за которую я своему мельнику в Воеводино мог бы нос сломать, поросята и рыба. В целом, нормальный стол, нормальные блюда, но недостаточно для того, чтобы я хоть чему-то удивился. Как-то даже небрежно все подано, посуда глиняная. Был бы Ростислав Юрьевич адекватным, и, если можно было бы с ним договориться, я бы нашел, чем почивать знатного гостя. А так, смолы ему распеканой в глотку! А лучше жидкого расплавленного железа туда же.

Некоторое время меня не трогали. Не сказать, что я расслабился, но слегка выдохнул, с интересом слушая, о чем идет речь. А информация была очень интересной.

— Боярин Яровит, — обратился князь к одному из владимирских бояр, из тех, кого можно было бы считать новыми элитами Владимирского княжества, кто возвысился при Андрее Юрьевиче. — Почему рядом с твоими землями без препятствий ходят отряды мятежников?

Мятежники? Очень интересно!

— Я дам тебе своего тысяцкого, пятьсот ратных и пять сотен свеев. Ты должен выбить мятежников из Москвы. Можешь за свой кошт нанять ратных новгородских людей. Не выполнишь мою волю… твоя семья сгинет, а земли я найду, кому отдать.

Когда князь говорил, Яровит Буявитович, казавшийся мне ранее весьма воинственным и боевитым мужем, выглядел, как в воду опущенный. Может быть, метод управления через насилие более действенный, чем с использование хитростей? Хотя, судя по всему, вся семья боярина сейчас в заложниках у Ростислава Юрьевича. Князь поступает с владимирскими боярами так, как поступают при покорении черемисов, когда в обязательном порядке берут в заложники членов семьи вождей.

— Жировит, — с ухмылкой обратился князь к моему малодушному товарищу. — Мне сказывали, что ты наипервейший в торговле с Братством. Чего же не вступился за друга своего? Твоя семья пока не тронута. Между тем, я жду двух твоих сыновей к себе.

Жировит стоял не жив, не мертв. Уверен, что даже последние трусы, если психика их приближена к нормальной, не испытывает удовольствия, когда их унижают. Но жалеть этого боярина я стал, у каждого свой выбор. Если все срастется нормально, то условия нашего сотрудничества я пересмотрю, воспользуюсь вот этим позором боярина.

Между тем, спектакль с моим унижением заиграл новыми красками. А не хотел ли Ростислав, унизив меня, показать всем свою власть, волю и силу? А как стало очевидным, что я отказываюсь склониться, на авансцену театральных подмостков вышел самопровозглашенный архиепископ Нифонт? Очень на это похоже. И весьма изобретательно.

Потом были здравицы, все пили и, казалось, что честно и от всей души восхваляли гений Ростислава Юрьевича. Наверное, после таких мероприятий и сказанных на них слов, правители теряют связь с реальностью и совершают особо глупые поступки, считая себя выше любого закона.

Меня очень распирало спросить про судьбу Ефросиньи и епископа Ростовского Ануфрия. Если их убили… Это не просто война, это уничтожение всего новгородского прогнившего дерева, с вырубанием любого маленького корешка, чтобы больше не проросло ни травинки. Преподобная Ефросинья Полоцкая всколыхнула во мне сыновье чувство. Я ощущал нечтоиррациональное, не поддающееся логическому объяснению, желание угодить этой женщине, сделать для нее что-то полезное. Эти эмоции можно было бы прогнать, осмыслить, признать несостоявшимися, но не хотелось. Любой человек, потерявший мать, должен меня понять.

Но, даже, переживая весь каскад эмоций внутри себя, я не мог позволить прозвучать вопросу о том, что стало с Ефросиньей. Между тем, я ждал, изрядно пресытившись, когда вновь фокус внимания будет обращен в мою сторону. Ждать пришлось еще около часа. И после того, как четверо шведов на радость князю и смущение самопровозглашенного архиепископа начистили друг другу морды в качестве развлечения для князя, вновь большинство взглядов были обращены ко мне.

— Воевода… — князь ухмыльнулся. — Ты же хочешь, чтобы за этим столом тебя звали воеводой?